Читать онлайн «Загадки творчества Булата Окуджавы: глазами внимательного читателя». Страница 21

У второй строфы был другой вариант[165]:

У Пушкина есть и другие стихи на тему Дома: «Ещё одной высокой, важной песни…» (черновик перевода первых 25 строк из «Гимна Пенатам» английского поэта Саути, написанный во время последнего посещения Михайловского)[166]. Выбор стихов с таким названием для перевода говорит сам за себя. В этих стихах наука «чтить самого себя», дом и пенаты неразрывно связаны.

Теперь становится понятным, откуда пришли в «Батальное полотно» – песню об истории – атрибуты домашнего очага, такие как «запах очага и дома, молока и хлеба». У окуджавской кавалькады связи с Домом слабеют, что говорит об исторической обречённости и уходе в небытие. Замена «дома» из первой публикации на «дым» в песне мало что меняет в этом смысле, поскольку всем известен «дым отечества» как синоним «дома». Вся третья строфа придает стихотворению экзистенциальное измерение. Кому эти клавесины кажутся «прежними», а их голоса – или какие-то другие голоса – «былыми»? Императору со свитой – либо тому, кто пишет «Батальное полотно»? Тем более что в следующих двух строках от картины остались «только топот мерный, флейты голос нервный/ да надежды злые» – и «злые» в сочетании с «надеждами» звучит как алогизм. Правда уже отмечалось тяготение Окуджавы к алогизму как к способу привлечения читательского внимания, причем оксюморон в этом случае рассматривается как вариант алогизма[167]; отмечалось и использование Окуджавой алогизма применительно к «надежде» – как в песне «Я вновь повстречался с Надеждой…»[168]. Однако допустимо и другое объяснение: «надежды злые» могут быть выражением мысли о вечном присутствии зла в истории, и у этого мнения есть хорошо известный источник – Екклесиаст, один из стихов которого, релевантный в контексте данного анализа, гласит: «…сердце сынов человеческих исполнено зла…»[169]. Об истоках строки: «Всё слабее запах очага и дыма,/ молока и хлеба» сказано выше, но важно и то, что кавалькада покидает

материальный мир: «где-то под ногами и над головами —/ лишь земля и небо» («Лишь земля и небо…» становится припевом песни). Хочется особо отметить, что «Земля и небо» – название раннего стихотворения Лермонтова, где земля и небо соответствуют жизни и смерти[170].

Как уже было упомянуто выше, четвертую строфу Окуджава исключил из всех последующих публикаций[171]. Мы рассматриваем здесь эти лишь однажды напечатанные строки по двум причинам: во-первых, их использовал Л. Дубшан в своей аргументации, усматривая в экзистенциальных мотивах этих строк сходство с балладой; во-вторых, они помогают понять общий замысел стихотворения.

Возникающая в четвёртой строфе тема всеобщего равенства перед вечностью близка библейскому «одна участь всем»[172]. Наконец, самый уход в вечность символизируется здесь погружением во тьму «как в море», то есть бесследно, что, вероятно, снова намекает на Екклесиаста.

Экзистенциальный характер происходящего подтверждается и словосочетанием «вечностью объяты». Впрочем, исключение последней строфы можно также объяснить отсутствием в предыдущих строфах солдат и слуг, из-за чего «Не видать, кто главный…» лишается связи с первыми тремя строфами, то есть значительной части смысла.

У Окуджавы в русской поэзии были предшественники в изображении императора и его свиты, только императором вначале был Наполеон: этот образ появился в известных переложениях Жуковского и Лермонтова «из Цедлица» как элемент «наполеоновского мифа». В рамках апологетической ветви этого мифа император – титаническая и загадочная фигура, сравнимая с героями древних мифов. «Наполеоновский миф» занимал значимое место в духовном мире эпохи и отражался как в культуре и искусстве, так и в реалиях жизни. Кроме апологетического мифа, существовал также и антибонапартиский миф, в рамках которого Наполеон был представлен как тиран и олицетворение зла – эта ветвь «наполеоновского мифа» господствовала в России во время Отечественной войны 1812 года, и ей отдали дань многие современники и участники событий, включая Пушкина и Жуковского. В широко распространившемся в 1812 году стихотворении «Певец во стане русских воинов» Жуковский называет Наполеона «злодеем» и «хищником». Многие писатели и поэты Европы и России первой трети XIX века явились творцами романтической ветви этого мифа[173], активизированного смертью Наполеона на острове Св. Елены в 1821 году и переносом его праха во Францию, а в России также возведением памятника на Бородинском поле и 25-летней годовщиной войны 1812 года. В номере пушкинского «Современника», посвящённого этой дате, была опубликована не только баллада Жуковского «Ночной смотр», но и неподписанное стихотворение самого Пушкина «Полководец», посвящённого Барклаю-де-Толли[174]. В соответствии с традицией европейской романтической баллады начала XIX века, в балладе Цедлица много мистики, представленной мертвецами, встающими из могил, скелетами, черепами и другими образами, пришедшими в романтическую балладу из средневекового фольклора. Жуковский, будучи романтиком, тоже использовал такую образность как в своих переводах, так и в оригинальных балладах, но он, очевидно, нашёл количество «кладбищенских» образов у Цедлица избыточным и сократил перевод «Ночного смотра» с 60 строк у Цедлица до 48 строк за счёт таких образов, как «улыбающиеся черепа», «костлявые руки скелетов» и других подобных деталей, сохранив при этом основной образ встающего из гроба императора и его войск.[175]Тема баллады Жуковского «Ночной смотр»: о месте героя-завоевателя в истории и о том, какую цену платят народы за амбиции своих вождей. Как заметил Дубшан, образная система баллады, возможно, повлияла на образность в песне Окуджавы. Вот отрывок из третьей строфы баллады, который служит базой для таких предположений:

Действительно, состав действующих лиц у Окуджавы тот же, что у Жуковского – император в сюртуке верхом на коне, за которым едут генералы и адъютанты, – но у Окуджавы «идёт другая драма», и различия не только жанровые – в одном случае это баллада, а в другом – песня, построенная на экфрасисе. Важнее различия в главной мысли: у Жуковского подчеркивается роль героя в истории, тогда как у Окуджавы внимание фокусируется на понимании истории вообще и одного поколения в частности в рамках концепции Дома как фундамента истории. В отличие от военного события – смотра войск у Жуковского, у Окуджавы описывается чисто гражданский эпизод – вечерняя верховая прогулка с подчёркнуто мирной образностью: флейты, клавесинов, очага и дыма, молока и хлеба; и хотя упомянуты слава и шрамы, но нет оружия. Выстраивается ряд образов, совершенно противоположный военной образности баллады, создающий настроение, можно сказать, антивоенное, что согласуется с хорошо известным отношением Окуджавы к войне и, как было отмечено выше, вытекает из пушкинского понимания истории. В песне Окуджавы нет героя как такового; героем, как и в некоторых других его стихах,[176] является целое поколение.

У Цедлица есть ещё одна баллада о Наполеоне, переведённая Лермонтовым в 1840 году и названная «Воздушный корабль», в которой снова появляется призрак императора в сюртуке, правда, без коня и свиты, сзывающего живых и мертвых соратников[177]. В отличие от Жуковского и Пушкина, менявших на протяжении жизни свою оценку Наполеона, отношение Лермонтова к нему оставалось неизменным. Как отмечала Л. Вольперт, «тоска Лермонтова по героическим деяниям определила непреходящий характер его восхищения Наполеоном»[178]. В балладе Наполеон – герой, побеждённый роком, униженный врагами и покинутый соотечественниками. Концепция истории в этой балладе тоже отлична от трактовки истории Окуджавой, который, признавая и уважая личный героизм, скептически относился к героизации вождей; кроме того, образные истемы баллады и песни тоже не очень близки. Однако, как уже упоминалось выше, в песне связь с творчеством Лермонтова действительно существует, но не столько с балладой, сколько в виде прямой цитаты из раннего стихотворения Лермонтова под названием «Земля и небо», где земля и небо соответственно отнесены к жизни и уходу из неё, а в песне фигурируют в припеве.