Читать онлайн «Слово — письмо — литература». Страница 88

Для меня показателем подобного подхода, фактором внутренней стагнации отечественного литературоведения служит фактический отказ от работы на современном, текущем — в том числе «массовом» — материале, которая для отечественных опоязовцев (а потом и для французских структуралистов) была, кстати говоря, и предметом личного интереса, и делом исследовательского принципа. При обращении же к словесности сравнительно недавнего прошлого чаще всего фактически осуществляется ее омузеивание, мумификация. Это и есть — все-таки неустранимое! — смыслопроизводство филологии в здешнем варианте, ход, противоположный, скажем, разработкам литературной истории в рамках рецептивной эстетики или йельской школы, где, будь то в постановочной статье, а затем книге Яусса «Архаичность и современность средневековой литературы»[300], будь то в принципиальной статье де Мэна «Литературная история и литературная современность»[301], проблемой, напротив, сделана как раз смысловая связь истории с современностью.

Соответственно, из круга внимания отечественной филологии последовательно исключается современная непрограммная лирика — по Яуссу, «парадигма модерности». Объектом исследования в исключительных случаях становятся либо наиболее рационализированные, абстрактные, инструментализированные и опять-таки объективистски трактуемые аспекты стихотворной техники («грамматика поэзии», цитатность и центонность), либо «внешние» контексты лирики — быт, среда, история замысла. Движение смысла замещается — и то в редком и лучшем случае — прослеживанием редакций текста.

4. Историкам и методологам науки, во-первых, известно, что «кризис предмета» — это всегда кризис аксиоматики интерпретатора, его «концепции реальности», которую (и которого) в данном случае и требуется поставить под вопрос. Во-вторых, симптоматика и диагностика «кризиса» (конца, предела и т. п.) в новейшее время есть, вообще-то говоря, один из механизмов организации культуры, а потому может означать и защиту определенных ее значений и интерпретаций, и, напротив, мобилизацию сил для придания ей динамического импульса. Говорить о кризисе будут и в том и в другом случае, но смысл и последствия окажутся разными. В любом случае современная культура, включая литературу, — в перманентном «кризисе»: это плата за отсутствие онтологических «корней», если угодно — за субъективность как основополагающее начало культуры. Я бы предпочел говорить здесь не о кризисе, а о проблематичности. И, в-третьих, всяческие «концы» в культуре, как нетрудно заметить, весьма относительны. Так, к примеру, во Франции после структуралистской «смерти автора» (и «героя») у Барта, разоблачения всевозможных «биографических иллюзий» у анналистов или у Бурдье идет, кажется, явное возрождение интереса к биографическому методу и в истории, и в социологии, и в литературоведении, что, замечу, наново ставит и соответствующие эпистемологические, критико-методологические вопросы[302].

В этом смысле объективистская (объектная) трактовка слова и словесности, воплощенная в проблематике «текста», его «структуры», ее (структуры) «семиотических уровней» и т. д., представляется, по крайней мере — на какой-то период, исчерпавшей свои объяснительные возможности. Она исключает роль и фигуру истолкователя. Один из современных французских феноменологов (Анри Мальдине) говорит о подобном инструментарии как об «алиби интерпретаторов», применяя к ним пословицу, приводимую Гераклитом: «Присутствуя, они отсутствуют».

Известные альтернативные возможности может, кажется, открыть, среди прочего, представление о слове и словесности (прежде всего, видимо, в поэзии и неповествовательных жанрах прозы) как смысловом действии, семантическом событии, «работе» по созданию, внесению, удержанию, передаче субъективного смысла. Этот иной исходный метафорический ряд при терминологической его проработке определит иную смысловую, функциональную нагрузку понятий, развернется в иную по адресности перспективу интерпретации, задаст ей другую, активную, динамическую основу. Если метафорической матрицей объективистского литературоведческого истолкования является «память», для которой «все уже (заранее) было», то здесь можно было бы говорить о ключевой метафоре «воображения»[303].

5. Гадание о будущем в нынешней и здешней ситуации, еще даже не начавшейся для профессиональной литературоведческой работы, — дело, по-моему, малопродуктивное. Что очевидно, это множественные признаки интеллектуальной стагнации и исследовательского коллапса — за пределами чисто рутинного воспроизводства сложившихся институтов государственной науки о литературе, с одной стороны, и кружкового самоопьянения и самоублажения — с другой.

Со всеми уже помянутыми в начале оговорками относительно «филологии в целом», исследователи словесности (а может быть, и вообще институт литературы в России), хотят они этого или не хотят, вступают, мне кажется, в некий новый и довольно неопределенный период. Поиски собственной культурной и профессиональной идентичности и постановка собственных проблем, поддержание норм профессиональной работы и освоение новых предметных реалий и областей, выработка новой концепции гуманитарного (в том числе — филологического) образования выпадают для филологов и гуманитариев в целом на время не просто очень большого, непривычного многообразия уже накопленных в истории и современном мире воззрений на литературу, теоретических подходов, развитых навыков методологического анализа и критики, но и весьма проблематического состояния и литературы, и наук о ней, где эпоха подъема, а тем более — прорыва, масштабных познавательных программ и мощных культурных движений, по мнению ряда аналитиков, осталась в прошлом (далеком или недавнем, оценки расходятся). По крайней мере, на актуальный и ближайший обозримый период это, видимо, так. Для «мировой науки» при набранном ею уровне и накопленной толще знаний и интерпретаций сегодня можно говорить, скорее, о времени вполне повседневной работы — коллективной, эклектической, неспешной и осмотрительной, во многом даже вторичной (адаптации, уточнении, проверке, упаковке и т. д.). Ни постановку проблем, ни энергию их разработки почерпнуть извне, в общем, насколько можно судить отсюда, негде.

В тематике данной статьи для автора пересеклись три линии развития культурных процессов в сегодняшней России. С одной стороны, буквально у нас на глазах происходит очередное огосударствление национальной классики, кульминацией которого стало недавнее учреждение президентским указом 1997 г. нового всенародного праздника — общероссийского выходного Пушкинского дня. С другой, за последние годы как будто намечается движение постсоветского социума в сторону общества массового и масскоммуникативного. Это движение особенно стремительно и заметно в областях досуга, потребления, развлечений, в средствах аудиовизуальной, печатной и электронной информации, с развитием практически во всех сферах образно-символического производства таких важнейших механизмов культурной регуляции и динамики, как мода, реклама, рыночный спрос. И наконец, с третьей, ощутимая массовизация (в социологическом смысле) общества и культуры в России вызывает в лучшем случае озабоченность и настороженность, а гораздо чаще — прямое неприятие, откровенную враждебность, консервативно-защитную реакцию, а то и просто грубую, злобную брань со стороны привилегированных в давнем и недавнем прошлом слоев и фракций литературно образованного слоя, многих представителей прежней интеллигенции, занятых отбором, хранением и репродукцией культурных образцов. Все это сызнова и по-новому ставит проблему соотношения и борьбы идей «классического» и «массового» в социальных и культурных, ценностных сдвигах 1990-х гг., радикально меняющих и уже во многом изменивших место образованных слоев в обществе, престиж выработанных или принятых ими символов, образцов, традиций, а стало быть, и всю систему образования, репродукции культуры, включая обучение литературе, приобщение к книге и чтению и проч.

Вопреки распространенным иллюзиям носителей письменной (книжной) культуры, «классические авторы» — если брать новейшее время, последние век-полтора, и выйти за пределы программного чтения школьников — никогда не преобладали в круге чтения каких бы то ни было читательских групп, равно как и в составе домашних книжных собраний, в структуре читаемого абонентами публичных библиотек. Напротив, индексом социальных перемен — и способности тех или иных групп к динамике — на протяжении, как минимум, двух последних веков всегда была литература, современная по проблематике и массовая по характеру обращения к читателю, по маршрутам и масштабам циркуляции в обществе.