Читать онлайн «Слово — письмо — литература». Страница 51

Два соседних поколения вполне добровольно и, в общем, без особых сожалений перестали читать «литературу», а она, соответственно, перестала быть общим миром и опознавательным кодом для образованных слоев общества. Явный парадокс здесь в том, что содержательных, нерядовых книг любого рода на рынке сейчас все больше, некоторые журналы сегодня явно интереснее, чем были, скажем, даже пять лет назад (не беру предыдущие периоды!), а между тем читают и обсуждают прочитанное в так называемых интеллектуальных кругах явно все меньше (тогда как книжных презентаций и премий, замечу на будущее, — все больше, см. об этом ниже). Иными словами, привычная долгое время система рекомендации текста, его признания и складывания литературных авторитетов (через признанных знатоков и через авторитетные каналы — «отмеченные» в читательском сознании журналы прежде всего) как будто перестала работать. В чем тут дело?

Есть уход чисто «физический»: отлив современников среднего возраста, сверстников (от 40 до 60), не входящих в собственно литературные круги, никогда не составлявших «ядро» литературной системы, но образовывавших круги поддержки, дававших литературе социальную опору. Теперь они переходят к публичной, организаторской (менеджерской) или, реже, деловой и профессиональной активности, гораздо чаще — к пассивному телесмотрению, к массовой литературе. Надо иметь в виду и уход «поколенческий» — отход более молодых читателей от «старой» литературы, прежних авторов, «толстых» журналов с именем и репутацией — к видео, музыке, «некондиционным» искусствам — фотографии, инсталляции, мультимедиальным акциям, к современному кино, Интернету (достаточно сравнить объем публикаций об этих феноменах и собственно литературной информации в «новых» журналах, в газетах). Явление отнюдь не уникальное и не чрезвычайное, а, видимо, напротив, типовое. Ср. замечание Тынянова: нынешний читатель «тщательно обходит стихи, как слишком постаревших товарищей» («Промежуток», 1924)[202]. Итак, первое обстоятельство: смена ролей, систем соотнесения, идентификационных рамок у старшего поколения (переход в «возраст» специалистов, учителей, руководителей, просто отход от дел) и разрыв, дистанцирование поколений друг от друга, ощутимое и во всех других сферах.

Второе обстоятельство: феномен дежа-вю. Речь идет о «чисто количественном» прибавлении образцов. Их, по самоощущению многих, если не большинства, участников нынешней ситуации, стало «слишком много». Без выработки новых рамок понимания и оценки, без внесения новых точек зрения на литературу, других начал ее членения, динамики, переструктурации целого это создает ощущение повторяемости, оскомины, усталости, апатии (мысленное упрощение картинки окружающего, однако «импринтинг привычного» здесь — не в литературе, а в сознании смотрящего). Но и это опять-таки феномен, вероятно, типичный. Ср. мандельштамовское замечание той же первой половины 1920-х гг. о «частой смене поэтических поколений при одном и том же поколении читателей», дефилировании «сменяющих школ» перед одним снобистским «зрителем в партере» («Выпад», 1923)[203].

Третье: исчезновение фигур литературно-коммуникативных посредников, передатчиков новостей, указывающих на то, что сегодня стоит читать («вторых» читателей, служивших связующим и передаточным звеном между писателями и ядерными «первыми» читателями, с одной стороны, и более отдаленными читательскими группами — с другой). Больше того, речь, насколько можно судить, идет об отмирании символического значения самой подобной функции, самого такого знания, авторитетности подобной роли, за которыми стояла символическая значимость литературного события (а ее обеспечивал высокий престиж литературы как проекта национальной культуры, как другой — альтернативной по отношению к официальной, единственно стоящей и единственно удавшейся, с точки зрения наиболее образованных и продвинутых групп, — версии национальной истории). О том, как этот амбициозный проект деформировал представления о реальном движении словесности, как он изнурял человеческие силы и мыслительные ресурсы образованных слоев и близких к ним подгрупп, насколько высок здесь был «процент» социального и культурного «отсева», — разговор особый и долгий.

Отсюда четвертое: ослабление, эрозия, стирание символических границ литературного сообщества, позитивного чувства принадлежности к нему (рамок идентификации через отношение к литературе, «удерживание» традиции, стандартов вкуса), а значит — деградация литературных и образованных слоев в целом: нигде это не выразилось с такой силой, как в отношении к современности (открытой актуальности смыслового существования) и повседневности (неклассической «прозе мира»).

Наконец, пятое: исчезновение, сворачивание основной для новейшего времени формы создания литературного события — литературного журнала (то есть литературных текстов вместе с точками зрения на литературу, поступающими, видоизменяющимися и, напротив, поддерживаемыми, повторяющимися в ритме регулярной смены актуального «сегодня», «здесь и сейчас», в календарном времени — то есть в порядке налаженных институциональных циклов). Произошел разрыв образованного сообщества или, вернее, определенных, «прежних» его фракций с современностью как горизонтом актуальной (неотложной) коммуникации. Строго говоря, этот процесс длился уже давно и прошел несколько фаз, когда литературные репутации писателей, задававших острие литературного процесса, создавались вне текущей литературной критики, вообще вне данного литературного сообщества и часто по внелитературным основаниям: сначала молчание в открытой прессе о сам- и тамиздате, затем — бум републикаций того, что было событиями для литературного сообщества уже давно, а теперь лишь завершило «литературную эпоху» (эпоху господства данного типа литературы), следом за «бумом» — исчезновение литературной критики из газет и журналов одновременно с нарушением периодичности выхода многих изданий (дело не в деньгах и бумаге, а во всей системе межгрупповых коммуникаций в обществе, в значимости друг для друга его групп, иерархии их сравнительных авторитетов — именно они, а не типографии и бумкомбинаты здесь были затронуты!). Тем более этот разрыв с современностью явен в последние годы на материале так называемой «зарубежной литературы» как продукте коллективной работы литературоведов-«зарубежников», переводчиков, издателей, книготорговцев, библиотекарей.

Несколько слов о журнале. Для социолога это устойчивая форма соединения людей, идей и интересов в горизонте современности, на ее проблемах и ключевых словах. Таким способом журнал мобилизует и сплачивает «свою» публику, получая в ответ публичную поддержку через индивидуальную и коллективную подписку. Иными словами, журнал — орган общества как такового (в социологическом смысле слова), он изоморфен наличному обществу и одновременен с «обществом», возникающим как социальный факт, как особое самостоятельное измерение жизни людей, как феномен европейской истории Нового времени. В этом смысле показательна привычная форма нашего российского и советского толстого журнала; в ней соединен ряд значимых социальных и культурных характеристик: низкая цена; целостность и систематичность представления словесности: роман плюс стихи плюс публицистика и критика; доставка на дом; жесткое противостояние социального центра и верха — периферии и низу, столицы — провинции и т. п. Перед нами — олицетворение «закрытого» общества, воплощение режима его социальной и культурной дефицитарности.

Основной процесс, параллельный и наследующий здесь только что описанным, — это становление нового литературного истеблишмента. Речь идет о группах, принимающих решения «на границах» и по поводу связей литературного сообщества с «внешними» подсистемами и контекстами. Причем берущих на себя первичную организацию литературного взаимодействия внелитературными, чисто социальными средствами при дефиците «внутренних» критериев и оценок, в отсутствие «гамбургского счета»[205]. Я имею в виду обобщенные отношения со следующими инстанциями:

— власть (общероссийская, московская/питерская, вообще городская, разные ее подсистемы и уровни);

— деньги (банки, фонды и проч.);

— массмедиа (телевидение, радио, тонкие глянцевые, не-литературные журналы);

— «Запад» (университеты, учебные центры, фонды, посольства);

— средняя и высшая школа, академическая система (здесь проблемы сегодня самые серьезные и практически даже не поставленные, не то что нерешенные: разрыв с современностью гербаризировал уже устоявшуюся классику и отсек писателей-современников от школы, поскольку они не интерпретированы, а в терминах прежней идеологии литературы и неинтернретируемы; тем не менее отдельные образчики «новой» литературы несистематически, но неуклонно проникают даже в школьные курсы; соединение двух этих «рядов» в совокупности с эпигонскими духовно-патриотическими интерпретациями национальной истории и культуры дает культурные гибриды и псевдоморфозы, воздействие которых на более молодые поколения еще предстоит оценить[206]).