Читать онлайн «Тайна Пушкина. «Диплом рогоносца» и другие мистификации». Страница 71

Письма от жены заставили его взглянуть в глаза всем его тревогам, с которыми он уезжал из столицы. Трудно сказать, когда именно к нему пришел замысел «ГОРБУНКА», но, судя по настроению писем к жене и по тому, в какое бешенство его приводила сама мысль о возможности ее адюльтера с императором, если он в своих письмах даже не сдерживался от оскорбительной грубости, сказка в первой половине октября была уже завершена.

30 октября, сообщая о своем распорядке дня и о том, что у него один день похож на другой, Пушкин пишет: «Просыпаюсь в семь часов, пью кофей и лежу до трех часов…» — то есть он каждый день работает (жена знала, что по утрам Пушкин пишет в постели). «Недавно расписался, и уже написал пропасть». Пушкин лукавит: он расписался еще в дороге, а к этому моменту им уже написаны — как минимум — еще и «АНДЖЕЛО», и «МЕДНЫЙ ВСАДНИК», и «СКАЗКА О РЫБАКЕ И РЫБКЕ», скорее всего — и «ПИКОВАЯ ДАМА», и Бог знает, что еще, но если он уже написал или пишет «КОНЬКА-ГОРБУНКА», то он уже знает, что под своим именем сказку не издаст и жене о ней не скажет. Вот почему в тот же день в письме к В. Ф. Одоевскому, уже сообразив, что не всем написанным сможет открыто распорядиться, он осторожно пишет: «Приехал в деревню, думал, распишусь. Не тут-то было. Головная боль, хозяйственные хлопоты, лень — барская, помещичья лень — так одолели, что не приведи боже».

4 ноября он заканчивает «СКАЗКУ О МЕРТВОЙ ЦАРЕВНЕ» — она будет опубликована в февральском номере «Библиотеки для чтения».

6 ноября, незадолго до отъезда, «прикрывая» непечатное, Пушкин пишет жене: «Я привезу тебе стишков много, но не разглашай этого: а то альманашники заедят меня».

С моей точки зрения, можно смело ставить под сказкой дату: октябрь 1833 г.

«…Мы… пребываем в убеждении — писал Лацис — что болдинская осень — нечто из ряда вон выходящее. И только когда Пушкину вернут права на все им созданное, начнем привыкать к мысли, что болдинское изобилие было скорее правилом, чем исключением».

А теперь можно попытаться реконструировать историю этой литературной мистификации, заодно поставив на свои места те аргументы, которые были опущены для удобства изложения.

Если тревоги октября 1833 года и не стали первотолчком, заставившим Пушкина обратиться к сюжету «КОНЬКА-ГОРБУНКА», то, по меньшей мере, укрепили Пушкина в этом намерении. В полный голос заявить о декабристах и судьбе России, предостеречь царя, нагло укладывающего его жену к себе в постель, возможность опубликовать убийственную эпиграмму на Бенкендорфа, с которым у него были давние счеты, — так многое и столь удачно сошлось в этой сказке, что в Петербург Пушкин собирался, уже зная, что опубликовать ее необходимо — пусть и не под своим именем, отодвинув догадку потомков о его авторстве в дальние времена.

По приезде в Петербург он сообщает Плетневу, что написал несколько сказок; Плетнева это не радует, поскольку «общее мнение» пушкинские сказки не приветствует. Решено: самую большую Пушкин пустит под псевдонимом, что Пушкин не без ведома Плетнева уже проделывал:

писал он в том же 1834 году в беловых строфах «ДОМИКА В КОЛОМНЕ» (не вошедших в основной текст).

Оставалось найти подставную фигуру. Плетнев приводит к Пушкину своего студента, у которого недавно умер отец; семья бедствует, денег на дальнейшее обучение у студента нет. Пушкин знакомится с ним, разговаривает и понимает, что кандидатура для мистификации подходящая: Ершов юн, недалек, никаких подводных камней в сказке не увидит, и, следовательно, ему ничего и не грозит, даже если возникнут цензурные сложности, а его возраст и характер должны облегчить идентификацию истинного автора сказки в будущем.

Для начала ему дают платную работу — переписать сказку набело: если мистификация состоится, у Ершова должен быть написанный его рукой беловик. «Предполагаю, — писал Лацис, — что вскоре Пушкин попросил об услуге: перед издателем, перед Смирдиным, назваться сочинителем рукописи…»

Чем руководствовался Лацис, делая такое предположение? Все теми же словами самого Смирдина в передаче Анненкова: «Первые четыре стиха этой сказки, по свидетельству г-на Смирдина, принадлежат Пушкину». В самих этих словах содержится отграничение: если первые четыре стиха принадлежат Пушкину, значит, все остальные принадлежат Ершову; следовательно, Смирдин о мистификации и не знал, а к написанному и переданному ему Пушкиным «Заглавию и посвящению» он относился именно как к пушкинскому автографу.

Выскажу предположение: весь кусок сказки с ершом Пушкиным был написан и вставлен уже после того, как была достигнута договоренность с Ершовым; таким образом Пушкин укреплял связь подставного «автора» с текстом сказки для современных ему читателей и одновременно ставил под сомнение это авторство для дальних потомков бросающимся в глаза несходством характера Ершова и сказочного ерша, которое и должно было выявиться со временем. Эта вставка, написанная в характерно литературной манере, отличается и стилистически от третьей части, выполненной почти целиком в сказовом ключе.

Ершову выплачивают за согласие на мистификацию 500 рублей — по тем временам деньги большие (корова стоила 30 рублей). По существу, имеет место услуга за услугу: Ершов избавляет Пушкина от необходимости публиковать сказку под своим именем в ситуации, когда к пушкинским сказкам сложилось достаточно скептическое отношение (таково было, судя по всему, объяснение, какое Плетнев дал студенту); Пушкин же дает возможность Ершову закончить образование: на эти деньги Ершов и живет с матерью в Петербурге до окончания университета и отъезда в Тобольск.

Но у разговора Сенковского с Треборном есть и другая сторона. Предположим, Сенковский был прав по сути — все равно, ответ («Ему ничего не следовало получить и не будет следовать») совершенно хамский, если считать, что Ершов — автор «КОНЬКА-ГОРБУНКА», которому в свое время сам же Сенковский дал тройной блистательный отзыв. Остается принять, что Сенковский прекрасно знает, что Ершов не является автором и что он нарушает некую договоренность. Невозможно понять такой ответ иначе, чем (в мягкой форме): «Вы поставили свою подпись под сказкой, вам заплатили за это обещанные 500 рублей, как и договаривались; теперь вы приняли обиженный вид, как будто вам что-то недоплатили, а это уже просто непорядочно». И бросается в глаза, что Сенковский был в курсе денежных договоренностей между Ершовым и Пушкиным и всей этой пушкинской мистификации.

Это подтверждается в том же разговоре и далее:

«Он [Сенковский]. Я помогал Ершову, здесь, в Петербурге, как бедняку. Он был беден; я вывел его в люди, я доставил ему хорошее место в Тобольске, где он получает порядочное содержание; с него очень довольно».

Участие Сенковского в этой мистификации подтверждается и тем, что, будучи человеком с замечательной коммерческой хваткой, Сенковский не воспользовался моментом и не стал продолжать публикацию сказки в журнале, чтобы собрать урожай успеха второй и третьей частями, но ограничился только публикацией первой, безобидной части. Это можно объяснить только тем, что Сенковский прочел всю сказку и понимал рискованность журнальной публикации с подлецом-Спальником и «Китом державным», перегородившим «море-Окиян», — при том пристальном интересе, какой проявлял к журналу цензурный комитет. Все-таки, как бы ни относиться к Сенковскому (в том числе и в свете его позднейшей не всегда честной борьбы с Пушкиным), дураком-то он не был.

Но не мог не разглядеть этой опасности и Никитенко, цензор и «Библиотеки», и издательства Смирдина, который, тем не менее, дал цензурное разрешение на выход полного издания, и это требует объяснения. В самом деле, если он выкинул три строки «Только чур со мной не драться И давать мне высыпаться, А не то я был таков», то уж строчку с «Китом державным» он, как цензор, казалось бы, проглядеть не мог. (Если заглянуть в его «Дневники», слово «державный» он употреблял с негативным оттенком.)

Никитенко руководствовался сложившейся вокруг Пушкина к началу 1834 года ситуацией. Внешне поэт был обласкан царем, стал вхож в придворные круги высшего света, и даже в случае каких-либо просочившихся слухов никому из мистификаторов, по мнению Никитенко, ничего не грозило. С другой стороны, отношения между ним и Пушкиным в начале 1834 года были еще более или менее дружелюбными — они окончательно испортились только к концу года, когда Никитенко как цензор вынужден был «пощипать» пушкинскую поэму «Анджело». Кроме того, в случае с «КОНЬКОМ-ГОРБУНКОМ» Никитенко сознательно совершал и некий гражданский поступок: все понимая, он участвовал в мистификации и солидаризировался с политическим выпадом сказки.