Читать онлайн «Социальная лингвистика [с таблицами]». Страница 22

Влияние религии (включая религиозное сознание и конфессиональную практику) на языки и языковые ситуации обусловило ряд глубоких лингво-коммуникативных процессов, которые затрагивали как сами условия существования языка, так и его внутренние коммуникативные возможности. Важнейшие из этих процессов таковы: 1) распространение двуязычия культового и народного языков; 2) расширение семантических возможностей языка; 3) усложнение системы жанров письменной коммуникации; 4) углубление рефлексии над языком. Речь обо всех названных процессах пойдет ниже на с. 75–83.

Воздействие глубоких монотеистических[46] религий в условиях, затруднявших переводы Писания на новые языки, привело к сложению обширных культурно-религиозных миров — мира индуизма, мира буддизма, христианства (с последующим разделением на католичество и православие), мира ислама.

Религиозные миры были разделены границами распространения "своих" священных книг и тех языков, на которых они написаны: в мире индуизма — это древнеиндийский язык санскрит; у китайцев, японцев, корейцев, вьетнамцев — вэньянь (древнекитайский) и письменно-литературный тибетский; у мусульманских народов — литературный арабский и классический персидский; у христиан — это греческий, латынь, Церковнославянский.

В соответствующих регионах в средние века складываются ситуации функционального двуязычия[47], для которых было характерно следующее распределение языков: в церкви, образовании, книжно-письменной культуре используется общий для данного культурно-религиозного мира надэтнический язык (который осознается прежде всего как язык Писания); в повседневном общении, в некоторых жанрах письменности используются многочисленные местные народные языки и диалекты.

Книжно-литературный язык русского средневековья — церковнославянский — по происхождению относится к южнославянским языкам. Этот язык является развитием того древнеболгарского языка, на который славянские первоучители св. Кирилл и Мефодий перевели в IX в. ряд христианских конфессиональных книг. По отношению к восточнославянским языкам это близкородственный язык, однако не по прямой, а боковой линии (в терминах родства языки "церковнославянский и русский" — как "дядя и племянник"; прямое родство — "отец и дети" — это древнерусский язык по отношению к русскому, украинскому и белорусскому, т. е. язык Киевской Руси и три восточнославянских языка).

Церковнославянский, как надэтнический язык, на Руси не был ни для кого родным (материнским) языком, ему учились из книг. Однако восточные славяне воспринимали этот язык как "свой" — язык своей церкви, язык православной образованности. Особенно долго такое отношение сохранялось в Московской Руси — до Петровских преобразований. Н.С. Трубецкой объяснял это своеобразием русской истории: "Церковнославянская литературно-языковая традиция утвердилась и развилась в России не столько потому, что была славянской, сколько потому, что была церковной" (Трубецкой [1927] 1990, 3, 132–134).

Противопоставление культового и народного языков определяло не только главные черты языковых ситуаций во многих землях на протяжении веков, но также и своеобразие новых (народных) литературных языков. Например, история литературного русского языка может быть понята как история противостояния и взаимодействия церковнославянской (южнославянской) и народной (восточнославянской, позже собственно русской) языковых стихий. До сих пор в литературном русском основной стилистической оппозицией остается противопоставление заимствованных церковнославянских и исконных языковых элементов (извлечь — выволочить, заграждение — загородка и т. п.).

Несмотря на то что религии Писания настороженно относятся к переводам канона, такие переводы все же создаются (правда, иногда — только для части канонических текстов или для внебогослужебного чтения). Переводы конфессиональных книг становились крупнейшими событиями в социальной истории многих языков: создавались или существенно преобразовывались алфавиты, резко расширялся словарь, вырабатывались новые синтаксические конструкции, новые виды речи — аллегорической, абстрактно-философской, экспрессивно-метафорической.

Христианизация Европы, рассмотренная в аспекте языка (т. е. как процесс распространения священных книг и богослужения на том или ином языке), шла по двум основным моделям: 1)принятие новой религии в языке, который требует постоянного перевода для массового сознания верующих (как латынь у романских и особенно у германских народов); 2)христианизация в родном (или близком, не требующем перевода) языке: как армянский язык с начала армянской церкви в. 30 1 г.; старославянский язык, благодаря миссии свв. Кирилла и Мефодия 863 г., в славянском богослужении.

Культурные последствия принятия Писания в чужом или в своем языке, по-видимому, должны быть различны. Однако суждения о том, каковы эти последствия, прямо противоположны. Г.Г. Шпет ("Очерк развития русской философии", 1922) и Г.П. Федотов ("Трагедия интеллигенции", 1928) считали дело свв. Кирилла и Мефодия неосторожной ошибкой: перевод Писания заслонил оригинал, устранил неизбежность знания греческого языка (в отличие от Западной Европы, вынужденной знать латынь). Поэтому славянский язык церкви привел к отрыву славянства от классической культуры греческого языка. Противоположного мнения придерживается большинство исследователей. Так, Г.В. Флоровский назвал безответственной гиперболой тезис о том, что Русь получила от Византии "только Библию", всего лишь "одну книгу". Перевод Библии — это всегда "сдвиг и подвиг" в народной судьбе, сам процесс перевода есть одновременно и "становление переводчика", т. е. создание литургии и Библии на славянском языке было процессом выработки новой христианской духовности славян. (Флоровский [1937] 1981, 6).

Переводы Писания часто становились материально-языковой базой наддиалектного (общенационального) литературного языка.

Например, именно таким объединяющим текстом стали немецкий перевод Нового Завета Мартином Лютером (1522 г.; 72 издания только до 1558 г.); знаменитая шеститомная Кралицкая Библия "чешских братьев" (1579–1593); сербскохорватский Новый Завет Вука Караджича (1847). В своих культурах эти тексты не были первыми переводами Писания, однако благодаря авторитету создателей и стилистическому совершенству они служили образцом правильной (литературной) речи, языковым камертоном для грамматик и словарей.

Обращение к высшим силам требовало речи, отличной от обиходной, внятной этим силам. Заговор, заклинание, молитва, табу — в своих истоках все это словесная магия, т. е. стремление воздействовать на мир при помощи трансцендентных возможностей слова. Приписывая такие возможности определенным языковым средствам и вырабатывая формы речи, отличные от повседневного речевого обихода, религиозное сознание увеличивает семиотическую емкость языка и текста.

В культурах, исповедующих религию Писания, конфессиональные потребности формируют письменность как определенную иерархию текстов — с неодинаковой значимостью разных групп текстов, с разными требованиями к их использованию и распространению, с разной мерой допустимости перевода на другой язык, пересказа или адаптации.

Например, в иудаизме религиозный канон образуют только книги Ветхого Завета (в отличие от христианства, в котором священными признаются и Ветхий и Новый Завет) и Талмуд (свод религиозных трактатов, создававшихся как толкование Ветхого Завета); в Ветхом Завете особо важными признаны первые пять книг (Пятикнижие Моисеево, или в иудейской традиции Тора). До сих пор в синагоге Тора читается только по тексту, написанному вручную на пергаментном свитке..

У мусульман главная культовая книга — Коран — понимается как несотворенное предвечное Слово Божие, которое Аллах (говорящий в Коране от первого лица) как бы продиктовал пророку Мухаммеду. На следующей ступени в иерархии конфессиональных текстов находятся хадисы — предания о поступках и высказываниях Мухаммеда, причем существует шесть главных и множество второстепенных сборников хадисов. Следующие по важности тексты — это древнейшие богословские комментарии к Корану.

Иерархию жанров в православной средневековой книжности можно представить по систематизации Н.И. Толстого (см.: Толстой 1988, 69–70).