Читать онлайн «Очерки по общему языкознанию». Страница 48

Понятие суперстрата пока не получило в языкознании широкого применения, возможно, вследствие того, что оно имеет много общего с субстратом. Быть может, дальнейшее изучение суперстратных явлений приведет<212> и к выявлению в них значительных своеобразных черт. На данном же этапе их изучения можно отметить одну особенность: при суперстратных явлениях всегда известны оба участника разыгрывающейся борьбы языков — и язык-победитель и побежденный язык. Иное дело субстрат, который часто остается неизвестной величиной и нередко только предполагается.

Возникновение понятия субстрата обычно связывают с именем выдающегося итальянского лингвиста прошлого века — Асколи. Но еще в 1821 г. В. Гумбольдт писал: «Смешение различных диалектов является одним из самых важных факторов в процессе образования (генезиса) языков. Иногда возникающий язык получает новые элементы большей или меньшей важности от других языков, которые слились с ним, иногда высокоразвитый язык портится и деградирует, беря очень немногое из чужого материала, но прерывая нормальное движение своего развития при употреблении своих более совершенных форм согласно чужеземным образцам и, таким образом, портя свои формы» [264] 21. Одновременно с Гумбольдтом этого вопроса касался также Я. Бредсдорф [265] 22.

Но как методический прием для объяснения возникновения конкретных языковых явлений понятие субстрата впервые все же применил Асколи. Он указывал, что коренные языки Индии оказали несомненное влияние на развитие индийских языков, появившихся на этой территории позднее. Подобными же «подпочвенными» языковыми влияниями он объяснял и возникновение романских языков. «Я думаю, — писал он, — что было бы полезно в процессе развития романских языков сделать наибольший упор на этнические моменты. Я, в частности, имею в виду те преобразования латинского, которые следует возводить к влиянию кельтского на романский язык» [266] 23. В соответствии с подобной установкой Асколи объяснял переход латинского и в ь (durus>dur) кельтским влиянием, а возникновение испанского h из латин<213>ского f (ferrum>hierro) приписывал воздействию иберийского.

В дальнейшем теория субстрата нередко использовалась в качестве универсального средства для объяснения всех тех новообразований и отклонений от «правильного» развития языка, которые не удавалось объяснить иным образом. Г. Хирт объяснял, например, неиндоевропейским субстратом диалектальное дробление индоевропейского языка: «Большие диалектальные группы индоевропейского языка находят свое объяснение главным образом в переносе языка индоевропейских завоевателей на чужеязычное завоеванное население и во влиянии языка этого последнего на детей» [267] 24. «Неиндоевропейские» черты германских языков Карстен стремился объяснить финским субстратом, А. Мейе — неизвестным неиндоевропейским субстратом, Файст — иллирийским, Дечев и Гюнтерт — этрусским, а Браун, идя вслед за Марром, — яфетическим (кавказским) субстратом. Неиндоевропейский субстрат устанавливает в древнеирландском Циммер. Покорный же отождествляет его с языками берберийской структуры. По мнению В. Брёндаля, субстрат даже может сообщить языку постоянную инерцию, которая проявляется на всех последующих стадиях развития языка. Так, якобы кельтский субстрат способствовал превращению латинского языка в старофранцузский, старофранцузского во французский классического периода, а этого последнего — в современный французский [268] 25.

Под понятие субстрата ныне подводится не только воздействие языка иного семейства, но также и результат влияния исчезнувших языков того же самого семейства. Следы кельтского субстрата многократно устанавливались во французском и германских языках (Г. Хирт). Воздействием минойского субстрата объясняет некоторые особенности греческого языка болгарский языковед В. Георгиев [269] 26.

Как показывает даже этот краткий обзор, понятие субстрата уже в силу своего широкого и, по-видимому,<214> не всегда достаточно оправданного использования нуждается в освобождении от всех тех качеств, которые не могут быть ему свойственны, а также в известном ограничении и уточнении. Причем, все, что в этой связи может быть сказано в отношении субстрата, в большей или меньшей степени применимо и к суперстрату, так как многое и в условиях протекания и в конечных своих результатах является у них общим.

В этой связи прежде всего следует отметить, что не всегда ясна граница между заимствованием и субстратом (или суперстратом), особенно когда речь идет о лексических элементах. Например, в современном английском языке по меньшей мере свыше 50 % романской лексики, но следует ли это явление рассматривать как простое заимствование или оно уже перерастает рамки такого заимствования? Стремясь провести здесь разграничение. В. А. Абаев в докладе, сделанном на сессии Института языкознания АН СССР, специально посвященной проблеме субстрата [270] 27, пишет: «…субстрат и заимствование представляют проникновение элементов одной системы в другую. Но при субстрате это проникновение несравненно глубже, интимнее, значительнее. Оно может пронизать все структурные стороны языка, тогда как заимствование, как правило, распространяется только на некоторые разряды лексики. Интимность и глубина сближают субстратные связи со связями, основанными на родстве. И субстрат, и родство предполагают этногенетические связи. В отличие от них заимствование ни в коей мере не связано с этногенезом.

Когда мы пытаемся уяснить, в чем причина своеобразия языковых последствий субстрата, уяснить, почему эти последствия оказываются интимнее и глубже, чем при заимствовании, даже самом интенсивном, мы приходим к проблеме двуязычия. Субстрат связан с переходом с одного языка на другой — процессом… сложным и трудным. Этот процесс предполагает, как переходный этап, более или менее продолжительный период двуязычия. А длительное двуязычие создает предпосылки для далеко идущего смешения и взаимопроникновения двух<215> языковых систем. Лингвистическую специфику субстрата можно объяснить только на почве двуязычия» [271] 28.

Явление двуязычия, создающее условия для влияния не только субстрата, но и суперстрата и адстрата, нередкое, и его существование отнюдь не ограничивается далекими эпохами. Оно есть следствие различных форм контактов и общения народов и, бытуя в нетождественных социальных обстоятельствах, имеет в наши дни такое же широкое распространение, как и в минувшие эпохи. Двуязычной является значительная часть населения Бельгии, говорящего и на французском и на фламандском языках, двуязычно население Эльзаса, попеременно входившего в состав Франции и Германии и поэтому вынужденного ориентироваться на два государственных языка; как правило, двуязычны обитатели Швейцарии, в разных комбинациях владеющие так называемым швейцарско-немецким, собственно немецким, французским, ретороманским и итальянским; подавляющее большинство бретонцев, живущих во Франции компактными поселениями, наряду с французским сохранили для «внутреннего» употребления также и родной бретонский язык. В Советском Союзе также широко развито двуязычие, где оно тоже носит многообразные формы: кроме многочисленных случаев владения русским языком наряду с родным грузинским, армянским, украинским, латышским и т. д. можно встретить случаи двуязычия, подобного тому, какое, например, имеет место в Бухаре, где все население говорит на узбекском и таджикском языках (а значительная часть населения прибавляет к этому еще и русский) [272] 29.<216>

Процесс влияния одного языка на другой в условиях двуязычия стремится детально проследить в своей работе Б. Террачини [273] 30. «Он исходит из новообразований, — рассказывает об этой работе в своем обозрении В. Пизани — которые возникают тогда, когда говорящий индивид, употребляя в процессе речи для выражения того или иного содержания известные ему элементы, пользуется не теми из них, какие являются употребительными для окружающей его среды, а иными, необщеупотребительными; в дальнейшем эти неупотребительные элементы речи распространяются в данной языковой среде; таким образом происходит слияние и смешение двух различных языковых традиций или же двух течений внутри одной и той же традиции. Сюда же относится и тот случай субстрата, когда побежденный язык ставится в такие же отношения к языку-победителю, в каких находится говор, растворяющийся в общенародном языке. В этом случае мы имеем дело с результатом максимального смешения, которое может возникнуть из соприкосновения двух языков; говорящий переходит здесь от одного языка к другому так же, как переходит от низшей формы к высшей в пределах одной и той же языковой традиции. Там, где мы можем проследить, как происходит наслоение одного языка на другой, мы видим, что один язык вливается в другой подобно иссякающему потоку. Мы имеем дело тогда не с отдельными случайными явлениями, а с общим воздействием одного языка на другой язык, которое бывает то ясно различимым, то скрытым и которое вдруг исчезает, смотря по тому, насколько отдельные серии грамматических фактов совпадают с сериями фактов, которыми они вытесняются» [274] 31.