Читать онлайн «История русской риторики. Хрестоматия». Страница 48

Таким образом, подлежат нам теперь упражнения троякого рода: в одни часы заниматься мы будем прохождением риторики, сопроваждая оное чтением лучших российских сочинений и переводов; в другие часы, избрав себе предложение или тему, станем о ней рассуждать и делать какие‑нибудь сочинения, смотря по успехам нашим в риторике; третьи часы в неделе определим для преложения иностранных книг на язык российский.<… >

1. Какие аргументы использует Озерецковский, чтобы побудить к занятиям своих учеников?

2. Какие способы обучения и упражнения предлагает Озерецковский для овладения риторикой?

Михаил Михайлович Сперанский (1772–1839) – знаменитый государственный деятель, реформатор российского законодательства. Сын поповича, он окончил Владимирскую духовную семинарию, причем в списке учащихся класса риторики за 1784 г. возле его фамилии помечено: «доброго успеха», за 1785 г. – «понятен». Добившегося блестящих успехов выпускника семинарии в 1788 г. отправили в Санкт-Петербургскую семинарию для продолжения учебы. По окончании Михайле Сперанскому была предложена должность учителя математики, а три месяца спустя преподавание физики и красноречия. В 1795 г. в дополнение к должности учителя философии Сперанский назначен префектом семинарии.

Сперанский поступил в гражданскую службу в 1797 г. и за четыре года сделал блестящую карьеру, став в 1801 г. действительным статским советником. Сохранилось множество оценок деятельности М. М. Сперанского. «Со времен Ордина-Нащокина у русского престола не становился другой такой сильный ум; после Сперанского, не знаю, появится ли третий», – писал В. О. Ключевский. «Нет и не было у нас, в настоящем столетии, ни одного государственного человека, который бы заслонял собою Сперанского как преобразователя нашей администрации…» («Северная пчела», 1862 г.); «Действительно, Сперанский был совершенно исключительным явлением в нашей высшей администрации первой половины XIX в. Без особого преувеличения он может быть назван организатором бюрократии в России… Сперанский был своего рода Пушкиным для бюрократии; как великий поэт владел думами и чувствами поколений, так точно над развивавшимся бюрократизмом долго парил образ Сперанского», – писал М. С. Середонин в очерке «Граф М. М. Сперанский» (СПб., 1909).

В бытность преподавателем красноречия в Александро-Невской семинарии Сперанский написал трактат «Правила высшего красноречия» (1792 г.). Это – своеобразная речестилевая программа 21-летнего будущего преобразователя деловой жизни России. Сочинение отличают авторская наблюдательность, эрудиция, изысканность формы и выражения. Показателен сам отбор тем, записанный в плане сочинения. Представляем его целиком по авторскому оглавлению:

О красноречии вообще.

Вступление. Доказательства. О страстном слове. О природе страстей. Заключение.

О сочинении. О возрастах сочинения. О сочинении в его частях.

О изобретении.

О вкусе. Теория высокого. О стихиях высокого. О высоком в мыслях. О высоком в страстях. О источниках высокого. Второй источник высокого, или сила воображения. Третие пособие высокого, или чтение.

О вкусе в красивом. О красивом в мыслях, или о тонкости и глубокости мыслей. О красивом в страстях, или о нежном. О вкусе в простом, или естественном. Усовершенствование вкуса. О чувствительности вкуса. О утончении, или нежности вкуса. О верности вкуса. О соразмерности начал вкуса. О расположении слова.

О слоге. Теория слога. Общие свойства слога: 1. ясность; 2. разнообразие; 3. единство слога; 4. равенство слога с материею. Особенные свойства слога. Свойства слога высокого.

О произношении. О правилах произношения. О виде оратора вообще. О виде оратора в частях: о лице; о голосе; о выгоде; о движениях.

Печатается по изданию: Сперанский М. М. Правила высшего красноречия. – СПб., 1844. С. 5—15, 18,

23—25, 37, 42, 61–65, 151, 153, 158–160, 173, 207–211, 213–214.

Основание красноречия суть страсти. Сильное чувствование и живое воображение для оратора необходимы совершенно. И как сии дары зависят от природы, то, собственно говоря, ораторы столько же родятся, как и пииты. В самом деле, примечено, что у самых грубых народов вырывались черты, достойные величайших ораторов. Поставьте дикого, рожденного с духом патриотизма и независимости, и снабженного сильным воображением, – поставьте его в такое же сопряжение обстоятельств, в каком стоял Демосфен, – растрогайте его страсти, и дайте свободно излиться его душе: вы увидите в нем мысли высокие, сильные, поражающие; язык его будет убедителен; страсти, коими сердце его исполнено, разольются в его речи; и образом почти механическим он даст своим слушателям тот же удар и сообщит то же движение, коим душа его потрясается. Все различие между им и Димосфеном состоять будет только в том, что его мысли будут без связи, без искусства, разсеяны, не выдержаны; его речь будет сильна, но отягчена повторениями, без гармонии, без пощады для уха; и, чтоб принять его впечатления, надобно или иметь столько терпения, чтоб забыть все его недостатки, или быть столько неразборчивым, чтоб их не приметить, т. е. надобно быть самому диким. Человек со вкусом тонким и нежным, привыкший от высокого переходить к высокому не чрез сей тернистый путь холодного и простого, но чрез цветы и красоты нежного рода, будет восхищаться с ним в местах истинно красноречивых; но по окончании всей речи он скажет, что дорого за них заплатил, ибо веден был к ним чрез места сухие и скучные. Итак, чтоб целая речь в ушах просвещенных имела свое действие, мало к сему бросить по местам искры чувствия и силы; надобно сии места связать с другими, усилить мысли, поставить их в своем месте, поддержать выражение выражением и слово утвердить словом. И вот чему должно обучаться. Итак, места красноречивые вдыхает природа, т. е. надобно иметь сильное чувствие, или, что то же, надобно иметь живое воображение и огненные страсти. Чтоб их произвесть, дать им образ, оправить их, – если можно так сказать, – есть действие науки.

После всех сих замечаний справедливо, кажется будет д'Аламбертом сказать, что красноречие есть дар потрясать души, переливать в них свои страсти и сообщать им образ своих понятий.

Первое последствие сего определение есть то, что, собственно говоря, обучать красноречию не можно, ибо не можно обучать иметь блистательное воображение и сильный ум. Но можно обучать, как пользоваться сим божественным даром; можно обучать – позвольте мне сие выражение, каким образом сии драгоценные камни, чистое порождение природы, очищать от их коры, умножать отделкою их сияние и вставлять их в таком месте, которое бы умножало их блеск. И вот то, что собственно называется риторикою.

Я разделяю риторику, или средство усилить красноречие, на три рода: на чтение правил, чтение образцов и собственное в сочинении упражнение. Правила риторики бывают двояки: одни суть рабские списки того хода, какой наилучшие ораторы в своих сочинениях наблюдали; другия суть отважные действия ума, дробящего собственные свои удовольствия и покоряющего упрямое и своевольное воображение своим выкладкам. Одни суть плод исторического примечания и работа памяти; другия суть произведения философического духа, ничего не допускающего без причины и хотящего лучше знать мало, но основательно в началах, нежели много, но смешанно в последствиях. Сей философический дух умеет так раздроблять, что никогда не прикасается к своему удовольствию; он не смешивает пределов и судит о вещи в собственной ея системе; не прилагает математических начал к чувствию и не хочет заставить страсть умствовать. Он соглашается часто чувствовать, где не может изъяснить; но нигде не принудят его покориться предубеждению и верить, основываясь на едином только слове. Итак, есть в риторике своя метафизика – так, как в философии; она есть наука изъяснять из природы души те поражения, которые мы испытываем при слове; или она есть разрешение наших чувствий в сем роде на чувствие удовольствие и досады. Она древним была известна и составляла часть их философии, называемую эстетикою, или познанием красивого.<…>

Надобно очень различать кафедру философскую от кафедры церковной: с одной говорят уму, с другой сердцу. Но говорить уму и говорить сердцу суть два случая очень между собою различные, различные по выбору самого предмета и по образу его представления. По выбору предмета: вы говорите о союзе души с телом; вы изъясняете мнения философов; весите причины и сомнения; решите и доказываете, наконец убеждаете. Но какие страсти вы здесь будете возбуждать, какие поставите изображения, какие черты чувствия? Ваши примеры облегчат воображение, но воспалят ли его? Ваши подобия сделают вещь яснее, но оденут ли они слово ваше во всю его пышность, дадут ли ему все его великолепие? Ваш слог будет текуч и ясен, но где возьмете вы сию стремительность, увлекающую за вами все внимание ваших слушателей, сей вихрь уносящий их против воли? Наконец, вы просветите ум, но что скажете вы сердцу? Таким‑то образом природа самого предмета часто запрещает нам совокуплять сии два рода красноречия.