Читать онлайн «Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов». Страница 72

Когда присылается в деревню типовой проект общественной бани, то это – зря. С таким же успехом можно прислать туда типовой проект… тюрьмы – так же будет неинтересно, нетворчески, я бы сказал. Кроме того, общественная баня там не нужна[1016], –

осторожно иронизировал Шукшин. Более резко по поводу нежизнеспособности спускаемых сверху проектов высказывался Можаев, приводивший многочисленные факты принятия административных, экономических и экологических решений (например, распашка земель или перенос поселка в непригодные для этого места) без учета опыта и знаний адресатов этих проектов:

…верх старания всех этих ретивых распорядителей – оставить сельских жителей без огородов и садов, согнать их до кучи в пятиэтажные городские дома, чтобы сразу избавиться и самим начальникам ото всех хлопот насчет снабжения кормами да топливом, заодно и освободить колхозников от всяких забот по части огородничества, садоводства и прочих приусадебных “страданий”, вызванных не чем иным, как «заскорузлым инстинктом собственничества». Свое радетельство они оправдывают еще и соображениями государственной экономии: ну, как же? построить многоквартирный дом оказывается дешевле, чем эквивалентное количество особняков. А то ведь раньше никто не додумался до такой глубины. Дураки-мужики жили в отдельных избах. А нет, чтобы построить для всей деревни большой общий барак. Какая экономия на одних бревнах! То-то глупа была эта старая крестьянская община[1017].

В статье «Вода и земля Земли» (1968) С. Залыгин рассуждал о крайне непоследовательной публичной риторике в отношении природы (от призывов «не ждать милостей» от нее до требований защищать ее) и напоминал о древнем консервативном земледельческом принципе – приспособлении к природе[1018]. С точки зрения Залыгина, можно было вовсе отказаться от типового, то есть не учитывающего специфику конкретного рельефа и климата проектирования небольших оросительных объектов, и прибегнуть к опыту и знаниям местных мастеров.

Он эту натуру – рельеф, грунт, водоисточник – чувствовал, вживался в нее. Он ложился на спину, закрывал глаза и по приливу крови к голове определял уклон местности в заданном направлении, таким же образом он трассировал и канал. Это из области почти легендарной, но ведь и сейчас еще во многих странах мира, да и у нас тоже, не перевелись умельцы, и прекрасные ирригационные системы выполняются без проектов…[1019]

На реабилитации «местного» знания, ме´тиса, по Джеймсу Скотту[1020], в известной мере и основывался близкий «деревенщикам» эволюционистский, избегающий ломки «устоев» идеал развития. В работе «Благими намерениями государства: Почему и как проваливались проекты улучшения условий человеческой жизни» американский антрополог и социолог рассмотрел несколько проектов авторитарного социального планирования, попытки воплощения которых, с его точки зрения, завершились крахом (монокультурные леса в Германии, строительство идеального города Бразилиа, вилладжизация в Танзании, коллективизация в СССР). По мнению Скотта, желание власти и ангажированных ею интеллектуалов сделать общество предельно прозрачным, дабы оптимизировать управление им, неизбежно сталкивается с разнообразными формами сопротивления (открытыми и латентными). Инструментом сопротивления является метис – практическое знание, на котором основывались созданные некогда местными сообществами правила выживания и адаптации к природно-культурной среде. Исследователь замечает, что подобный взгляд на характер проводимых государством социальных преобразований не является открытием и, скорее, принадлежит к социологическим трюизмам[1021], однако дает «ценную отправную точку для того, чтобы понять, почему авторитарные высокомодернистские системы настолько потенциально разрушительны»[1022]. Сталинская коллективизация в свете такого подхода – попытка новой элиты идеологически обосновать и осуществить уничтожение традиционного крестьянского мира, скомпрометировав «архаичность» и «ненаучность» земледельческих методов якобы отсталого противника:

Если реальная логика сельского хозяйства представляет собой логику изобретательного практического приспособления хозяйственной практики к сильно изменчивой окружающей среде, то, в противоположность этому, логика научного сельского хозяйства заключается в максимально возможном приспособлении окружающей среды к своим централизующим и стандартизирующим формулам[1023];

Все сельское хозяйство существует в определенном месте (поле, почва, культуры), в определенном времени (погодные условия, время года, смена популяций вредителей) и в определенных целевых объектах (потребности и вкусы семьи). Механическое применение общих правил, которое игнорирует эти особенности, приводит к практическим неудачам и социальному разочарованию. Общая формула не дает и не может давать местного знания, которое только и делает возможным успешное преобразование с необходимостью недостаточно подробных общих представлений в успешное и детальное приложение в местном контексте[1024].

Начавшаяся в 1960-е годы скрытая полемика «неопочвенников» с официальной идеологией «ломки» и «покорения» велась во многом с типично консервативной позиции апелляции к «здравому смыслу», восстановлению в правах тех навыков обустройства жизни, носителем которых представлялся русский крестьянин. Любопытно, что идеологию «Лада» В. Белова близкий национал-консерваторам критик реконструировал как оправдание «здравого смысла», лежавшего в основе крестьянских эстетики и социальных навыков и потенциально способного стать основой современной экологической деятельности:

Ее (книги Белова. – А.Р.) собственная духовная сердцевина – это философия здравого смысла

Зона действия здравого смысла гораздо шире деревенского круга и «деревенской темы». Здравый смысл как продукт человеческой осмотрительности и терпимости, как единство традиции и творчества, как сознание коллективной самодеятельности, ее опыта и необходимого разнообразия – есть достояние всего общества. Он, надеюсь, не исчез вместе со многими горькими каравайками и матерами, сохранился в народе, в общем сознании, в исторической памяти[1025].

Мифологизация крестьянских практик приспособления к природной и социальной реальности вообще серьезно повлияла на толкование «деревенщиками» экологической проблематики: особый тип коммуникации «природного» человека – крестьянина – с природным же миром преподносился ими в качестве утраченного идеала гармонии. Например, В. Астафьев в статье «Вечно живи, речка Виви!», которая появилась на гребне экологических общественных инициатив конца 1980-х годов, доказывал необходимость отказа от планов строительства Туруханской ГЭС в районе Нижней Тунгуски – месте традиционного кочевья аборигенных племен, и предлагал ориентироваться на иные практики обживания новых территорий, созданные «подчиненными» группами – коренными северными народностями и сибирским крестьянством:

Надо бы присмотреться к уникальному явлению, изучить бы, как это в суровейших условиях Заполярья приспособились к тундре и лесотундре народы, вытесненные когда-то с южных мест, и выжили здесь, да поучиться бы у них кой-чему, перенять их опыт бескровного освоения северных пространств…[1026];

И вообще поучиться бы у разогнанных крестьян всех народностей совестливости, опрятности, упорству в ведении хозяйства, бережливости ко всему, что живет, растет вокруг нас[1027].

Вопрос о символической функции северного инородца в экологической прозе Астафьева и Распутина будет рассмотрен ниже, а в приведенных цитатах следует акцентировать, во-первых, характерную для «неопочвеннического» консерватизма антитезу «больших идей», глобалистских проектов государственной власти и неупорядоченной, уклоняющейся от формализации жизни «народного организма», во-вторых, метафорический потенциал природозащитного дискурса, обеспечивавший успешное его функционирование в качестве языка обсуждения практически любой преобразовательской деятельности[1028]. В публицистике перестроечной поры, наподобие астафьевской, причинно-следственная связь между несостоятельностью советского проекта и удручающим состоянием природной среды не нуждалась в дополнительных разъяснениях, но попытки «деревенщиков» внедрить экологические коннотации и выстроить параллельно общепринятому дискурсу «покорения» оппонирующий дискурс «приспособления», имели место еще в 1960-е годы. Прото-экологические смыслы содержались, например, в повести Астафьева «Кража», которую, пользуясь существовавшими тогда трафаретами тематической классификации, можно было бы назвать произведением о «нравственном становлении советского человека».