Читать онлайн «Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов». Страница 47

Созданный «неопочвенниками» образ русской классики с той или иной степенью изощренности также варьировал идеи ее консолидирующего воздействия. Рассматривая эстетику – поэтику – стиль классических, прежде всего пушкинских, произведений, литературоведы национально-консервативного плана обращали внимание на традиционные параметры классичности – «целостность», «гармонию», «органичность»: «пушкинское начало – явление целостное, проявляющее себя в самых казалось бы несовместимых стилевых планах…»[684]; пушкинский метод – «стиль объединения противоположностей…»[685] Суждениям эстетического порядка легко отыскиваются структурные эквиваленты из области идеологии, более того, эстетическое является проекцией идеологического, и наоборот. Например, пушкинская «гармония», умение «объединять противоположности», согласно Палиевскому, есть следствие намерения поэта «обобщить» русскую историю, а это в свою очередь делает его «началом национального самосознания»[686]. Стилевые «целостность» и «гармония» как бы предвосхищают социальные функции символического «собирания», «объединения», продуктом которых оказывается «народ» («нация»). Абсолютизированную идею символического «собирания» содержит и набросок статьи Федора Абрамова о Пушкине:

1. Объединяющее значение Пушкина для русской нации. <…>

2. В Пушкине – и поэзия, и проза. <…>

3. Пушкин – поэт всех возрастов, всех поколений, всех народов. <…>

4. Размежевание литературы на группы, на кружки, на течения… Акмеизм, имажинизм, нынешняя чересполосица… Как все это мелко, когда мы вспоминаем о Пушкине!

5. Пушкин – консолидатор, великий объединитель[687].

Пушкину, продолжает Абрамов, как никому свойственно «единство… национального и государственного мировосприятия, которое было утрачено в последующем развитии русской истории и литературы»[688]. Если метафорика «трансцендентной целостности»[689], согласно Ф. Кермоуду, цементирует представления об империи и ее искусстве – классике, то характерная для Абрамова идея «имперского», или «государственнического», характера классического искусства возникает вполне ожидаемо. Классика сама по себе становится символическим нацие– и государствообразующим фактором:

Пушкин задал направление всей русской поэзии, сердцевиной которого является государственность (даже не национальность), или, иными словами, патриотизм в высшей форме его проявления[690].

У «деревенщиков», находившихся между «народной массой» и образованным слоем, был глубоко личный интерес к идее культурной «цельности», соединению «народного», «почвенного» и культурно-рафинированного. Тот же Абрамов пристрастно наблюдал за попытками разрешить – в рамках индивидуальных биографических проектов – конфликт различных социальных и культурных традиций. Идеальное совмещение взаимоисключающих начал он видел в аристократе Льве Толстом, вернувшемся к «естественности мужика, естественного человека»[691], и в современном классике Александре Твардовском, «в котором, может быть, впервые в нашей литературе объединились почвенничество и интеллигентность… крестьянин и интеллигент»[692]. Напротив, человеческим и художническим поражением он считал писательское развитие Михаила Шолохова, который, с его точки зрения, не сумел интериоризовать присущий интеллигенции взгляд на мир[693]. Мифологизированное соединение противоположностей («почвенничество и интеллигентность») поддерживало романтический образ гения, рожденного народом и народу равного: гений – это «нация в одном человеке»[694]. Нация же в свою очередь уподоблялась Абрамовым «патриархальной семье» без социальных перегородок, где «просвещенное дворянство и народ <…> слиты воедино»[695].

Возникновение «народности» среди обязательных свойств подлинно классического искусства обусловливалось все той же способностью классики к символической интеграции сообщества. Настойчивое напоминание о «народности» Пушкина, Лермонтова, Тургенева или Достоевского в позднесоветской газетно-журнальной периодике легко счесть штампом, однако для некоторых «неопочвенников» это понятие сохраняло эвристичность, ныне трудноразличимую из-за ритуализованности использования этого слова. Будучи атрибутом консолидирующей «народ» классики и наследующей ей литературы, «народность» виделась альтернативой современным процессам социокультурной фрагментации. Отсюда использование «деревенщиками» «народности» в полемических антимодернизационных контекстах. Среди авторов-«неопочвенников» о «народности» русской классики с наибольшим энтузиазмом писал Владимир Солоухин. Его националистические и антикоммунистические взгляды отличались последовательностью, как, впрочем, и политические коннотации «народности» в его публицистике. Однако среагировать на них мог далеко не каждый читатель: поскольку полноценное развертывание националистического дискурса в условиях позднесоветской цензуры было невозможным, он воспроизводился писателем отрывочно, с опущенными логическими звеньями. Соответственно прозрачный для автора культурно-политический контекст, в который он помещал «народность» русских классиков, был непрозрачен для реципиента. Солоухин раз за разом повторял:

…Пушкин был народен в самом глубоком и всеобъемлющем значении этого слова. Народ <…> есть единый, общественный, исторический, духовный организм, и пример Пушкина это как нельзя лучше доказывает[696];

Когда вспоминаешь все написанное Тургеневым… приходит крайне необходимая мысль о целостности и цельности народа как единого и в конечном счете нерасторжимого организма[697];

Лермонтов был глубоко народен уже в самых ранних проявлениях своего гения[698], –

но реконструировать стоящую за этими утверждениями антитезу «народности» и «размывания народа», которого добивается мировое еврейство[699], мог только читатель, осведомленный в идеологии национализма. Для Солоухина же, мыслящего биологическими метафорами, «народность» классики знаменовала «целостность» национального организма, работу инстинкта самосохранения, отторгающего все, что может угрожать единству.

Интенсивная эксплуатация национально-консервативной критикой 1970-х тех смыслов классики, которые были связаны с семантикой «целого», «общезначимого», «объединяющего», позволяла успешно критиковать изменения в структуре культурного пространства. «Неопочвенников» беспокоило обособление от «ствола» национальной культуры массовой и элитарной культур, чья «ничтожность» явственно обнажалась контрастом с классическим искусством. «…Неуютно псевдокультуре рядом с классикой, – объяснял Ст. Куняев смысл подобных сопоставлений, – все комплексы неполноценности и самозванства выпирают наружу…»[700]. Национал-консерваторы были убеждены, что массовая и элитарная культуры являются побочным эффектом выхода на историческую сцену «просвещенного мещанства»[701] – «безнациональных», претендующих на интеллектуальность групп, заявивших о себе в ходе урбанистической и образовательной революций. М. Лобанов утверждал, что «просвещенное мещанство» в своих культурных пристрастиях движимо сиюминутной конъюнктурой, модой и, в конечном итоге, ложными ценностями, которые агрессивно навязывает окружающим. Ценностная и эстетическая антитеза псевдокультуре, создаваемой «просвещенным мещанством», – русская классическая литература, требующая для своего постижения глубины и способности возвышаться над повседневным, – превращалась в средоточие «антимещанского» пафоса, о чем, например, в не характерной для него патетической манере писал Василий Шукшин:

Как же мы должны быть благодарны им – всей силой души, по-сыновьи, как дороги они всякому живому сердцу, эти наши титаны-классики. Какой головокружительной, опасной кручей шли они. И вся жизнь их – путь в неведомое. И постоянная отчаянная борьба с могучим гадом – мещанином. Как нужны они, мощные, мудрые, добрые, озабоченные судьбой народа, – Пушкин, Толстой, Гоголь, Достоевский, Чехов… Стоит только забыть их, обыватель тут как тут. О, тогда он наведет порядок! Это будет еще «то» искусство! Вы будете плакать в зале, сморкаться в платочек, но… в конце счастливо улыбнетесь, утрете слезки, легко вздохнете и пойдете искать автора – пожать руку. Где он, этот чародей? Где этот душка! Как хорошо-то было! Мы все переволновались, мы уж думали… Но тут встает классик – как тень отца Гамлета, – не дает обывателю пройти к автору. И они начинают бороться. И нелегкая это борьба. Обыватель жалуется. Автор тоже жалуется. Администрация жалуется. Все жалуются. Негодуют. Один классик стоит на своем: не пущу! Не дам. Будь человеком[702].