Читать онлайн «Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов». Страница 44

Далее я сосредоточу внимание на образе классики, выстроенном «неопочвенническим» сообществом, и ее роли в формировании коллективной идентичности «деревенщиков». Такой подход оставляет за рамками исследования апробированную отечественным литературоведением проблематику: «традиции Толстого (Пушкина, Гоголя и др.) в творчестве Абрамова (Шукшина, Солоухина и др.)», которая обычно исследовалась компаративистски, в аспекте эволюции поэтики или преемственности «нравственно-философских исканий». Меня же в большей степени будет интересовать, как апелляции к русской классике, истолкование ее «идеологии», мотивов, приемов работали на самолегитимацию «неопочвенников», в чем заключалась специфика рецепции классики XIX века «деревенщиками» (конечно, при условии, что такая специфика вообще существовала). Сначала будет охарактеризована мотивная топика «неопочвеннической» критики и публицистики, сосредоточенных на осмыслении феномена классики и проблеме «преемственности», затем – варианты проблематизации «деревенщиками» опыта классической литературы.

«Деревенщики», на мой взгляд, не создали самостоятельного, легко вычленяемого дискурса о классике. Они много писали о ней, прежде всего в публицистических жанрах, доступные нам дневниковые и эпистолярные материалы также говорят о рефлексии «деревенщиками» как принципов классического письма, так и созданных в XIX веке и по-прежнему активно используемых моделей коммуникации «художник – власть», «художник – общественность». В основном суждения «деревенщиков» о классике варьировали широко распространенные в позднесоветском обществе традиционалистские культурные представления, которые включались в (квази)теоретические конструкции и энергично популяризовались критикой национально-консервативного лагеря. Впрочем, это не было всецело ее прерогативой, поскольку традиционалистское понимание роли классического искусства было, в общем и целом, массовым явлением. В его распространении нужно видеть результат не столько перекрестного влияния разных групп, сколько общности изначальных эпистемологических установок (они предопределили сходное понимание творческого субъекта, произведения, реальности и сферы вымысла, адресата, целей творчества и т. п.). Специфично устроенное позднесоветское литературное пространство также придавало прочность и популярность эстетическому традиционализму. Вместе с тем рассматривать рецепцию «деревенщиками» классики как нечто вторичное не стоит. Практики усвоения ими классического наследия и практики «отстранения» от него несли отпечаток социокультурной специфики данного сообщества, которую необходимо описать.

Выше уже говорилось, что «неопочвенники», в отличие от либерально настроенной интеллигенции и «ортодоксов», борьбу против «посягательств» на русскую классику XIX века – реальных или воображаемых, имевших место в прошлом или прогнозируемых – сделали центральным пунктом своей программы. Задним числом нельзя не отметить продуманности такого шага: поле литературной критики оказалось в позднесоветской культуре едва ли не главной публичной площадкой, где можно было, пусть завуалированно, обнаруживать свои политико-идеологические притязания[641]. Это объясняет, почему национал-консерваторы и сами живо инициировали дискуссии о классическом наследии, и целенаправленно участвовали в дебатах, организуемых периодическими изданиями. Собственный образ классики они отстаивали в полемике с официальным литературоведением, руководствовавшимся принципами марксистско-ленинской эстетики, и сциентистски ориентированной структуралистской научной средой[642], а свои коллективные усилия фокусировали на трансформации закрепленного в советское время литературного канона. Последняя была не только целью, но способом легитимировать новую интеллектуальную группу, хотя, конечно, «неопочвенниками» не осознавалась в инструментальных категориях.

Трансформации отечественного литературного канона в 1960 – 1970-е годы и реинтерпретации русской классики рельефно отразили общие изменения в идеологии и культуре этого периода. С одной стороны, с «оттепельными» практиками расширения канона за счет реабилитации авангардистов Сергея Эйзенштейна, Всеволода Мейерхольда, назначения современных «штатных» новаторов и официальных продолжателей линии Владимира Маяковского было покончено – в подцензурной периодике стали преобладать развенчания модернизма / авангарда (менее агрессивные, чем прежде) и апология реализма (более ритуализованная, чем прежде). И хотя прервать декретированием развитие модернистски-авангардистских явлений и их рефлексию в научно-критической мысли было невозможно, официозные и идеологически ангажированные правыми идеями критики периодически громко сомневались в законности их присутствия в литературном процессе и напоминали об «объективно» существующей иерархии методов и стилей. С другой стороны, привилегированным прочтениям классики в свете высказываний Энгельса, Ленина и революционеров-демократов в позднесоветский период была щедро отдана сфера школьного и вузовского обучения литературе, но вне ее диапазон идеологически допустимых суждений о классике стал более широким (в значительной мере это было заслугой «оттепели», реабилитировавшей многих писателей – эмигрантов первой волны, к примеру, Ивана Бунина и Марину Цветаеву, давшей импульс новым прочтениям классики, в том числе в кинематографе). Контролировавшие культурное поле партийные идеологи делали попытки отодвинуть на периферию генетически связанные с утопиями авангарда идеи и артефакты, демонстрировали приверженность сложившейся в предыдущую эпоху (хотя отнюдь не неизменной) традиции прочтения литературной классики через призму основоположников марксизма-ленинизма, но предпочитали не карать слишком жестко отступления от «стандарта» в трактовках литературных сюжетов. Официальная культурная политика в «долгие 1970-е» становилась более всеядной и давала возможность, при определенной риторической сноровке, узаконить интерес к фигурам и идеям, которые несколько десятилетий назад нещадно критиковались за «ограниченность» и «чуждость». Вариантов гибридных идеологии и стиля в культуре «долгих 1970-х» существовало множество. Фрагмент из статьи «патриотического Талейрана»[643] Феликса Кузнецова в качестве иллюстрации уместен здесь более других лишь в силу близости автора национально-консервативным группам гуманитариев и вытекающего отсюда стремления соединить интерес к «подозрительным» персонажам, вроде Константина Леонтьева и Василия Розанова, с «партийным подходом»:

Мы освоили как наше достояние такие идеологически сложные фигуры прошлого, как Тютчев или Фет; мы пытливо всматриваемся в наследие раннего славянофильства или «почвенничества», в противоречия творчества Аксакова и Киреевского, Самарина и Ап. Григорьева. Наша литературоведческая мысль стремится с социально-классовых позиций разобраться в воззрениях даже таких откровенных идейных недругов революционного, освободительного движения, убежденных противников социализма, как Василий Розанов, Константин Леонтьев, Николай Бердяев. <…> Этот благотворный процесс обогащения культурного наследия сочетается в нашем подходе к ценностям прошлого с утверждением нашего революционного социалистического первородства, принципов партийного, конкретно-исторического подхода к литературному и общественному процессу минувших лет…[644]

Идеологические «игры» с национальным литературным каноном, в которые «неопочвенники» включились весьма активно, использование канона для легитимации текущей культурной политики были распространенной практикой обращения с классическим наследием. Позднесоветская правая интеллигенция могла в этом опираться на опыт канонизации русской классики в XIX столетии[645] и более близкий прецедент – сталинское «воскрешение» классики[646]. Поколению, родившемуся в 1925–1935 годах и составившему ядро национально-консервативного лагеря в 1970-е[647], он был, безусловно, памятен[648].

Весомость своей позиции национально-консервативный лагерь, представленный несколькими яркими фигурами, связанными с академическими институциями, пытался подтвердить, манифестируя приверженность «верным» принципам прочтения русской классики. Заявка на определение таких принципов содержалась в «антиструктуралистских» и «антиформалистских» статьях В. Кожинова и П. Палиевского[649], публиковавшихся в ходе длительных дебатов о структурализме с начала 1960-х до начала 1970-х годов[650]. Питер Сейферт возражения Палиевского против распространения методов «математического» анализа на литературу небезосновательно считает «чистым витализмом»[651], но меня статьи «асфальтовых националистов»[652] больше интересуют с точки зрения трансляции консервативных ценностей на языке литературоведческих категорий. Подводя итог эпизоду «академических войн» в СССР начала 1960-х годов, связанному с институционализацией структурализма, Максим Вальдштейн замечает: