Читать онлайн «Когнитивно-поведенческая терапия пограничного расстройства личности». Страница 20

Данная модель напоминает концепцию «выраженной эмоции», имеющей место у родственников как депрессивных индивидов, так и шизофреников с высоким процентом рецидивов (Leff & Voughn, 1985). Исследование «выраженной эмоции» свидетельствует о том, что подобная семейная констелляция может оказывать чрезвычайно мощное воздействие на уязвимого индивида. «Выраженная эмоция» в упомянутой выше работе относится к критике и чрезмерному вовлечению. Понятие, о котором идет речь в этой книге, включает два этих аспекта, но, кроме того, подчеркивает непризнание действительного состояния индивида. В результате окружающие, в том числе родители или другие лица, заботящиеся об индивиде, не только не признают его переживаний, но и нечувствительны к его потребностям.

Несколько примеров из клинической практики помогут вам лучше понять эту идею. Во время встречи с членами семьи пациентки, которая страдала алкоголизмом и часто совершала серьезные суицидальные попытки, ее сын заметил, что она могла бы просто «плюнуть на все проблемы», как это делают он, его брат и отец. Большое количество пациентов, задействованных в моем исследовательском проекте, рассказывали, что родители активно разубеждали их в необходимости обращения к терапевту. Одна 18-летняя пациентка, которая несколько раз проходила стационарное лечение, предприняла множество парасуицидальных попыток, страдала гиперактивностью и дислексией[19], принимала наркотики, каждую неделю после психотерапевтических сеансов выслушивала увещевания своих родителей о том, что она не нуждается в психиатрическом лечении, что она сама сможет наладить свою жизнь, если по-настоящему этого захочет. «Если говорить о проблемах, от этого станет еще хуже», – утверждал отец девушки. Другой пациентке в детстве говорили, что если она заплачет, когда упадет или ударится, то мамаша даст ей повод заплакать «по-настоящему». Если же девочка все-таки плакала, мать била ее.

Последствия развития ребенка в инвалидирующем окружении проявляются в следующем. Во-первых, не признавая и игнорируя чувства ребенка, такое окружение не учит его определять личные переживания, включая эмоции, таким образом, который будет нормативен по отношению к таким же или подобным переживаниям в более широком социальном диапазоне. Ребенок также не учится модуляции эмоционального возбуждения. Поскольку проблемы эмоционально уязвимого ребенка не признаются, попытки разрешить эти проблемы недостаточно энергичны. Ребенку говорят, что он должен контролировать свои эмоции, но не объясняют, как именно это делать. Это все равно что заставлять безногого ребенка ходить, не обеспечив его протезами. Неприятие или преуменьшение изначальных проблем становится преградой для внимания, поддержки и обучения, в которых нуждается такой ребенок. Поэтому ребенок не может научиться адекватно классифицировать или контролировать свои чувства.

Во-вторых, преуменьшая жизненные проблемы, окружение не учит ребенка переносить дистресс или ставить реалистичные цели и ожидания.

В-третьих, в инвалидирующем окружении зачастую необходимы крайние эмоциональные проявления и/или чрезвычайные проблемы для того, чтобы вызвать желаемую реакцию. Поэтому чрезвычайные социальные ситуации благоприятствуют развитию обостренных эмоциональных реакций. Нерегулярно наказывая за выражение отрицательных эмоций и нерегулярно подкрепляя проявления крайне обостренных эмоций, инвалидирующее окружение учит ребенка колебаться между сдерживанием эмоций, с одной стороны, и чрезвычайными эмоциональными состояниями – с другой.

Наконец, такое окружение не может научить ребенка, в каких случаях можно доверять своим эмоциональным и когнитивным реакциям как отражению правильных интерпретаций личных или ситуативных событий. Вместо этого ребенок учится отыскивать именно в окружении ориентиры, которые подскажут, как следует мыслить, чувствовать и действовать. Способность человека доверять себе хоть в какой-то мере имеет решающее значение; человек по крайней мере должен доверять своему решению не доверять себе. Поэтому непризнание и игнорирование его чувств обычно переживается индивидом чрезвычайно мучительно. Люди, чувства которых инвалидируются, обычно или покидают свое окружение, или стараются изменить свое поведение таким образом, чтобы оно отвечало его требованиям; либо пытаются нейтрализовать воздействие окружения. Пограничное расстройство личности возникает в том случае, если индивид не может покинуть свое инвалидирующее окружение и не может изменить ни свое поведение, ни само это окружение, чтобы соответствовать его требованиям.

Может возникнуть впечатление, что такое окружение должно привести взрослого индивида скорее к расстройству личности в виде зависимости, чем к ПРЛ. Я подозреваю, что такой исход был бы вполне вероятен для ребенка с меньшей эмоциональной уязвимостью. Однако если речь идет об эмоционально уязвимых детях, недостоверная информация, поступающая со стороны окружения, почти всегда вступает в противодействие с таким же мощным сообщением чувств ребенка: «Ты можешь убеждать меня в том, что это делалось из любви ко мне, но мои страдания, мой ужас, моя ярость убеждают меня в том, что это не любовь. Ты можешь говорить мне, что я справлюсь, что это просто, но моя паника убеждает меня в том, что я не смогу, что мне это не под силу!»

Положение эмоционально уязвимого индивида, страдающего от отказа окружения валидировать его чувства, напоминает положение в нашем обществе человека с лишним весом. Наша культура (в том числе ежедневная реклама различных методов снижения веса) и родственники индивида, у которых нормальный вес, постоянно убеждают жертву, что похудеть легко, единственное, что для этого необходимо, – немного силы воли. Масса тела, превышающая культурно санкционированную норму, считается признаком обжорства, лени, неправильного образа жизни. Тысячи диет, эмоциональные и физические страдания, связанные с ними, титанические усилия, направленные на похудение, и тело, стремительно набирающее прежний вес при любой возможности, убеждают в обратном. Как человек с лишним весом реагирует на эту противоречивую информацию? Обычно он бросается из одной крайности в другую: то садится на жесткую диету и изнуряет себя упражнениями, то расслабляется и возвращается к обычному образу жизни (что напоминает эмоциональные колебания пациентов с ПРЛ). И те, и другие не могут спокойно игнорировать ни один из источников противоречивой информации.

Распространенность ПРЛ среди женщин требует, чтобы мы изучили возможную роль сексизма в его этиологии. Конечно, сексизм – важный психотравмирующий фактор для всех женщин в нашей культуре, и все же далеко не у всех развивается пограничное расстройство личности. Также ПРЛ развивается не у всех эмоционально уязвимых женщин, хотя все женщины в той или иной форме подвержены влиянию сексизма. Мне кажется, что роль сексизма в этиологии ПРЛ зависит от других характеристик эмоционально уязвимого ребенка, а также от обстоятельств сексизма в семье ребенка.

Крайней формой сексизма, конечно же, следует считать сексуальное насилие. Риск сексуального насилия для женщин примерно в два-три раза выше, чем для мужчин (Finkelhor, 1979). Процент фактов сексуального насилия, перенесенного в детском возрасте, у пациенток с ПРЛ настолько высок, что его роль в этиологии данного расстройства просто нельзя игнорировать. Из 12 госпитализированных пациенток с ПРЛ, характеристики которых изучал М. Стоун (Stone, 1981), девять женщин (75 %) были жертвами инцеста. О сексуальном насилии в детском возрасте сообщили 86 % пациенток с ПРЛ, проходящих стационарное психиатрическое лечение, по сравнению с 34 % других психиатрических пациенток (Bryer, Nelson, Miller, & Krol, 1987). Что касается пациенток с ПРЛ, проходящих амбулаторное лечение, от 67 до 76 % из них стали жертвами сексуального насилия (Herman, Perry, & van der Kolk, 1989; Wagner, Linehan, & Wasson, 1989) по сравнению с 26 % пациенток, не страдающих пограничным расстройством личности (Herman et al., 1989). С. Огата, К. Силк, С. Гудрич, Н. Лор и Д. Вестен (Ogata, Silk, Goodrich, Lohr, Westen, 1989) обнаружили, что 71 % пациенток с ПРЛ в детстве были объектами сексуального насилия по сравнению с 22 % в контрольной группе, состоящей из депрессивных пациенток.

Хотя эпидемиологические данные свидетельствуют, что риск физического насилия для девочек не выше, чем для мальчиков, одно из исследований (Herman et al., 1989) показывает, что среди пациенток с ПРЛ больше жертв физического насилия в детском возрасте (71 %), чем среди других категорий пациентов (38 %). Более того, существует положительная корреляция между физическим и сексуальным насилием (Westen, Ludolf, Misle, Ruffin, & Block, 1990). Индивиды, которые больше подвержены риску сексуального насилия, также больше рискуют стать жертвами физического насилия. Дж. Брайер и соавторы (Bryer et al., 1987) обнаружили, однако, что, в то время как сексуальные домогательства в детском возрасте могут быть предиктором ПРЛ, комбинация сексуального и физического насилия не указывала на последующее развитие ПРЛ. С. Огата и соавторы (Ogata et al., 1989) также сообщают сходные данные о проценте жертв физического насилия среди пациенток с ПРЛ и депрессивных пациенток. Таким образом, вполне возможно, что сексуальное насилие, в отличие от других видов насилия, особым образом связано с ПРЛ. Чтобы выяснить, как построены эти отношения, нужны дополнительные исследования.