Читать онлайн «Толкование закона в Англии». Страница 15

Веру в непогрешимость любого действующего «здесь и сейчас» правителя, оправдание любых решений правоприменителя демонстрировали многие правоведы, в том числе Огюст Конт: «Каковы бы ни были органы практической власти, ее осуществление приобретает неизменный нравственный характер. Напротив, все метафизические системы ограничиваются регулированием объема каждой власти, не давая затем никакого принципа для поведения или оценки»[202]. Советская и следующая за ней правовая реальность, основанные на марксистско-ленинском правопонимании, согласно которому право есть возведенная в закон воля правящего класса, вполне вписались в каноны эксклюзивного позитивизма. Субстанция правящего класса эволюционировала от неорганизованного пролетариата под руководством стихийных революционеров начала XX в. до страты профессиональных администраторов во главе с руководителями спецслужб начала XXI в.

С точки зрения «революционной целесообразности» любые приказы акторов публичной власти, формализующие волю социальной страты (класса), могут толковаться как «закон» и «право», независимо от разумности, обоснованности и моральности нормативных предписаний. Но любая воля правителя и политическая доктрина правящей партии нуждаются в интерпретации, поскольку не все реципиенты способны адекватно уяснить интенцию власти. В случае конфликта официальных интерпретаций воли суверена применяется правило иерархии, – прав тот толкователь, чей статус в государственной вертикали власти выше.

Для гармонизации континентальной доктрины толкования закона в первой половине XX в. назначались, избирались и утверждались судьи, от которых требовались вера, преданность и действие во исполнение текста нормы. Многие европейские государства, воспринявшие римское право, прошли через диктаторские режимы разной степени жесткости, получив опыт монистической практики: судебное правотворчество отвергалось, прецеденты не рассматривались в качестве источника права, судьи являлись элементами бюрократического аппарата исполнительной власти. Романы Франца Кафки «Замок» и «Процесс» с некоторой долей гротеска, но очень точно передают характер правоприменительной практики и доктрины толкования континентальных источников права того периода.

Середина XX в. изменила парадигму правового развития многих государств: глобальный передел мира по итогам второй мировой войны, создание Организации Объединенных Наций, интенсивное развитие международного права, формирование собственной государственности многими народами подчеркнули актуальность другого подхода к толкованию приказа суверена – англо-американской доктрины толкования закона. Согласно этой доктрине, каждый новый закон должен пройти через судейское осмысление предыдущего законодательства, через опыт судебной практики, через принципы, презумпции и другие методы оценки «хотения» людей, получивших законодательную власть на несколько лет. Воля законодателя подчас носит ситуативный характер, нередко принятие закона связано с конкретным случаем, лицом или группой лиц.

Кто-то должен защитить интересы большинства обычных людей, не согласных с фактическим назначением конкретных персон в законодательный орган, считающих новый законодательный акт пагубным для себя и общества. Разве будет справедливым насаждение нормы поведения, придуманной несколькими сотнями человек, с результатами выборов которых, их взглядами вообще, и текстом принятого ими закона, в частности, не согласна, например, четверть населения государства. Перевес голосов на выборах в представительные органы власти некоторых государств (в том числе, Великобритании и США) бывает настолько незначительным, что заставляет задуматься о действительных гарантиях для большой части населения от произвола группы лиц, добившихся большинства в парламенте. Несомненно, законодательный акт должен быть реализован, но в том виде, в котором суд введет его в практику посредством своего толкования при принятии решения.

Доктрина судебного прецедента, сформированная ходом исторического развития англо-американской правовой семьи, оказалась действенным механизмом противостояния волюнтаризму законодателей, способом защиты населения от монополизации власти суверена в одном лице (группе лиц, партии). Рациональный подход судей к толкованию закона, основанный не только на доктрине прецедента, но и на правилах, принципах, максимах толкования, препятствовал необоснованным, подчас авантюрным новациям и экспериментам на людях. В реалиях английской политической системы всегда велика вероятность, что правящую политическую партию и ее лидера (премьер-министра) на очередных выборах сменит оппозиция, намеренная вносить свои изменения в законодательство, подчас противоречащие предыдущей законодательной программе. Английская доктрина толкования закона в такие периоды выступает гарантом правовой стабильности, поскольку судейский корпус, состоящий преимущественно из адвокатов с многолетней практикой, не предан «идеям партии и правительства», а заинтересован в стабильности существующей судебной доктрины. Доктрина толкования закона, обладая известной инертностью, выполняет функцию сохранения стабильности общественных отношений, защищая население от «воли действия» (Г. Радбрух) сегодняшних субъектов исполнительной и законодательной власти.

Формированию английского подхода к толкованию приказов суверена способствовал многовековой теологический период. Идеи Святого Августина (Блаженный Августин, Аврелий Августин, St. Augustine, 354–430 гг.) развивались в период полновластия римской империи на территории Англии. Св. Августин освоил школу риторики, которая готовила к деятельности судебных ораторов, его работы можно рассматривать как толкование религиозных трудов в целях их практического применения действующей публичной властью и населением. Он убеждал, что возможное противостояние между светской и церковной властью должно решаться в пользу церкви: «Прихоть гражданина или чужестранца не смеет нарушать общественного договора, укрепленного законом или обычаем государства или народа: всякая часть, которая не согласуется с целым, безобразна. Если же Бог приказывает что-нибудь делать вопреки чьим бы то ни было нравам или установлениям, то это должно быть сделано, хотя бы там никогда так не делали. Если эту заповедь забыли, она должна быть возобновлена; если она не установлена, ее следует установить. Если царю в царстве дозволено отдавать приказания, которых ни до него никто, ни сам он раньше не отдавал, и повиновение ему не является действием против государства и общества – наоборот, именно неповиновение будет проступком противообщественным (ибо во всех людских обществах условлено повиноваться своему царю), но тем более надлежит, не ведая сомнения, подчиняться приказаниям Бога, царствующего над всем творением Своим. Бог стоит над всем; ведь и в человеческом обществе большая власть поставляется над меньшей, и эта последняя ей повинуется»[203].

Св. Августин в своих работах обосновывает иерархию отношений: «Бог – царь – народ»; дает определение преступления: «когда жаждут нанести вред, обидев человека или причинив ему несправедливость: враг желает отомстить врагу; разбойник грабит путешественника, чтобы поживиться на чужой счет; страшного человека убивают, боясь от него беды; бедняк – богача из зависти; человек преуспевающий – соперника из страха, что тот сравняется с ним, или от огорчения, что он уже ему равен; из одного наслаждения чужой бедой – примером служат зрители на гладиаторских играх, насмешники и издеватели»[204]. Его криминологические и уголовно-процессуальные наблюдения определяют преступление как «побеги греха, которые пышно разрастаются от страсти первенствовать, видеть и наслаждаться, овладевает ли человеком одна из них, две или все три разом»[205]. Св. Августин вводит, выражаясь современными терминами, категорию смягчающих ответственность обстоятельств, признаки малозначительности преступления и состав злоупотребления служебным положением: «Среди поступков, преступлений и столь многочисленных беззаконий имеются и грехи преуспевающих в добром. Справедливые судьи и порицают их во имя закона о таком преуспеянии, но и хвалят как траву молодых всходов в надежде на хороший урожай. Есть некоторые действия, напоминающие проступок или преступление, и тем не менее это не грехи, потому что они не оскорбляют ни Тебя, Господи Боже наш, ни общества: человек, например, добыл для себя некоторые предметы, соответствующие и его образу жизни и времени, но, может быть, из страсти к приобретению? Желая кого-то исправить, наказывают его, пользуясь своей законной властью, но, может быть, из страсти причинить вред?»[206]