Читать онлайн «На меже меж Голосом и Эхом. Сборник статей в честь Татьяны Владимировны Цивьян». Страница 53

Фамилия автора писем также может транслитерироваться по-разному: по правилам шведского языка должно быть «Ферсен» (ср. в современном переводе 1999 г. исторической монографии Э. Леннрута «Великая роль. Король Густав III, играющий самого себя»), однако в русской традиции принята транслитерация «Ферзен» с буквой «з» (история С.М. Соловьева, «Архив князя Ф.А. Куракина»), что, по-видимому, связано с немецким происхождением семьи.

Женское письмо – письмо эпохи Просвещения по преимуществу. Чувственные всплески регулярно перемежаются добродетельным торможением: по ироничному замечанию Э. Ауэрбаха, «добродетель всегда касается только одного предмета – сексуальной жизни, „нормальна“ она или беспорядочна, и потому само представление о добродетели насквозь, от начала до конца, пропитано эротикой…» [Ауэрбах, 401]. Женское письмо эмоционально в своей рассудочности, рассудочно в эмоциональности. Накал страстей не затемняет ясность изложения. София, слезно жалуясь на тоску и на забывчивость возлюбленного, одновременно не без ехидства реферирует новости придворной жизни. Любовные страдания не приводят к унынию, наоборот, обнаруживают доверие к мирозданию и привязанность к мелочам бытия, пестроте светских событий. Это – с одной стороны.

С другой – искренность в такого рода тексте неотличима от намеренной взвинченности, от игры и – в пределе – от манипулирования партнером. Чувства-то под контролем. Можно сказать, что именно просветительская версия наилучшим образом соответствует двойственности любовного дискурса в интерпретации Р. Барта: «…описание любовного дискурса заменяется его симуляцией, и этому дискурсу предоставляется его фундаментальное лицо, а именно я – с тем, чтобы показать акт высказывания, а не анализ. Предлагается, если угодно, портрет; но портрет этот не психологический, а структуральный; в нем должно прочитываться некое место речи – место человека, который про себя (любовно) говорит перед лицом другого (любимого), не говорящего» [Барт, 81].

Письма Софии функционируют идеально (в качестве канала информации) и материально – в качестве «пожелтевших листков», которыми можно дорожить и которые можно ненавидеть, хранить или уничтожить. В самом начале общения – в прологе – София выкупает чувственную искренность посланий непременным требованием их отсылки: «Извините, если я напомню вам то, что вы вчера обещали мне относительно этого письма; простите мое беспокойство, оно слишком естественно! ваше слово – надежная гарантия для меня, на которое я полагаюсь» (письмо № 1). Предосудительное идеальное содержание должно остаться в сознании влюбленного вне материального носителя.

А пребывая в гневе, София приказывает уничтожить письма: «Сожгите все мои письма, я часто пеняю себе за то, что отправляла их, хотя с самого начала опасалась, что вы найдете им дурное применение и пожертвуете ради развлечения новой красавицы, которую, без сомнения, предадите так же, как меня. Как не родиться такому подозрению! я считаю вас способным на самые черные поступки, с тех пор как вы показали вашу неверность и презренные чувства. У меня нет слов, чтобы умолить вас: если у вас осталась жалость ко мне, сожгите мои письма (раз вы не любите)» (письмо № 37). Впрочем, приказ сжечь означает, что София уже смирилась с фактом материального существования «листков», а финальная оговорка («сожгите мои письма (раз вы не любите)») обнаруживает: этот факт не неприятен ей.

Кстати, весьма сомнительно, что Куракин подчинился бы повелению возлюбленной. Он был фанатиком архивообразования: «Его переписка сохраняется в красных сафьянных тисненых переплетах, разделенная князем по годам и лицам. Переплетал князь письма почти сразу – в том же году, разбивая иногда по месяцам, поскольку со временем уже невозможно было переплести все в один том. Некоторые бумаги, пришедшие позже либо отправленные кому-то для переписывания, затем переплетались, что называется, вдогонку – по достижении этими „забытыми“ бумагами необходимого для переплета объема» [Дружинин, 78].

Письма Софии идеально-материальны, они как будто превращаются в фантом – знак «столетья безумна и мудра» (А.Н. Радищев), когда страсти бушевали и одновременно подчинялись разуму, когда чарующий эпилог «старого режима» приближал мир к эре революций.

Литература

АКК – Архив князя Ф.А. Куракина. СПб., 1890—1892. Т. I—III; Саратов, 1893—1899. Т. IV—VIII; Астрахань, 1901. Т. IX; М., 1902. Т. X.

Ауэрбах Э. Мимесис. М., 1976.

БП – Балтийские перекрестки: этнос, конфессия, миф, текст. СПб., 2005.

Барт Р. Фрагменты речи влюбленного. М., 1999.

Долгоруков И.М. Капище моего сердца, или Словарь всех тех лиц, с коими я был в разных отношениях в течение моей жизни. Ковров, 1997.

Дружинин П.А. Неизвестные письма русских писателей князю Александру Борисовичу Куракину (1752—1818). М., 2002.

Елагин И.П. Опыт повествования о России. М., 1803.

Заборов П.Р. Мадемуазель Аиссе и ее письма // Аиссе. Письма к госпоже Каландрини. Л., 1985.

Кобеко Д.Ф. Цесаревич Павел Петрович (1754—1796): Историческое исследование. СПб., 2001.

Леннрут Э. Великая роль: Король Густав III, играющий самого себя. М., 1999.

Лонгинов М.Н. Новиков и московские мартинисты. СПб., 2000.

Модзалевский Б.Л. К биографии Новикова: Письма его к Лабзину, Чеботареву и др.: 1797—1815. СПб., 1913.

НПК – На перекрестке культур: русские в Балтийском регионе: В 2 ч. Калининград, 2004.

Одесский М.П. Об «откровенном» и «прикровенном»: София в комедиях В.И. Лукина // Мистика. Символ. Герметизм / Литературное обозрение. 1994. № 3/4.

Песков А. Павел I. М., 2005.

Платен К.Х., фон. Стединк: Курт фон Стединк (1746—1837) – космополит, воин и дипломат при Людовике XVI, Густаве III и Екатерине Великой. М., 1999.

Пыпин А.Н. Масонство в России. М., 1997.

Серков А.И. Русское масонство: 1731—2000: Энциклопедический словарь. М., 2001.

Соколовская Т. Масонские системы // Масонство в его прошлом и настоящем. М., 1991. Т.2.

Цивьян Т.В. Семиотические путешествия. СПб., 2001.

Шильдер Н.К. Император Павел I: Историко-библиографический очерк. М., 1997.

Энглунд П. Полтава: Рассказ о гибели одной армии. М., 1995.

Fersen S. – Lettres de la comtesse Sophie Fersen – au prince Alexandre Kourakin// АКК. Саратов, 1899. Т. VIII.

Kermina F. Hans-Axel de Fersen. Paris, 2001.

Wahlstom L. Gustavianskie studier: Historiska utkast fran tidevarvet 1772—1809. Stockholm, 1914.

1783 г. можно считать началом своеобразного диалога между императрицей Екатериной II и Г.Р. Державиным: в этом году была напечатана ода Державина «Фелица», началось издание журнала «Собеседник любителей российского слова», где участвовали и поэт, и императрица, наконец, была основана Российская академия, за работой которой внимательно следила Екатерина и активным членом которой был Державин.

История оды «Фелица» хорошо известна со слов самого Державина: он написал ее в 1782 г., но по совету друзей решил не печатать, поскольку портрет вельможи, данный в этой оде, должен был задеть многих из ближайшего окружения императрицы. Однако весной 1783 г., через приятеля Державина О.П. Козодавлева, ода против воли автора распространилась в списках и попала в руки княгине Е.Р. Дашковой, которая как раз готовила к печати первый выпуск журнала «Собеседник любителей российского слова». Дашкова напечатала здесь «Фелицу» без ведома Державина (журнал вышел в мае 1783 г.) и поднесла журнал императрице. «На другое утро рано императрица посылает за ней. Дашкова застает ее прослезившеюся, с журналом в руках. „Кто, – спросила она, – автор ‘Фелицы’, который меня так тонко знает?“ Через несколько дней, когда Державин по обыкновению обедал у своего начальника, князя Вяземского, скоро после стола сказывают ему, что его спрашивает почтальон. Он выходит и получает большой конверт с надписью: „Из Оренбурга от киргиз-кайсацкой царевны Державину“. В конверте была золотая табакерка, осыпанная брильянтами, и в ней пятьсот червонцев» [Грот, 199].

Исследователи «Фелицы» рассматривают публикацию оды как переломный момент и в поэтической, и в государственной карьере Державина. Ода «Фелица», по словам Владислава Ходасевича, автора известной биографии поэта, имела «решительное влияние» на всю жизнь Державина: в одночасье она сделала его знаменитостью и принесла ему «такую шумную литературную славу, какой Россия до сих пор не видывала». Кроме того, «она разом ставила Державина очень высоко, как бы вводила его в круг людей, с которыми императрица шутит » [Ходасевич, 104, 106]. Более того, публикация «Фелицы» стала переломным моментом в истории русской оды в целом, как в сфере стилистики, так и в сфере ее топики и идеологии. Так, Анна-Лиса Крон, автор последней по времени книги о Державине, включила главу о «Фелице» в раздел «Повышение статуса поэта и поэзии: независимость Державина в моральной сфере ». Она пишет: «Державин значительно изменил [статус] одописца, а в связи с этим изменился и панегирик как жанр. Он поместил одического певца (себя самого) внутри оды [196] , в непосредственной близости от «великих мира сего», и сделал поэта яркой индивидуальностью, живым персонажем в этом мире. Оказавшись внутри одического мира, певец обращается все более и более свободно с жанром и одическим субъектом, сначала осторожно и в шутку представляет поэта таким же, как и «великие мира сего», [а потом] даже уравнивая его с ними в добродетели » [Crone, 116]. С этим рассуждением трудно не согласиться. Всякий панегирик, в силу своей функции, существует только в особом «ритуальном пространстве», которое определяет правила адресования и публикации, например, оды, реакцию со стороны ее адресата, претензии и амбиции панегириста, в конечном итоге – отношения монарха и поэта. Новаторская ода, какой была «Фелица», вне зависимости от воли автора, должна была трансформировать, «переопределять» такое «ритуальное пространство», влиять на статус панегириста.