Читать онлайн «Средневековая Европа. Восток и Запад». Страница 30

2. Здесь следует также различать имянаречение первенца у старших и младших братьев. У Багратидов старший брат, т. е. главный наследник, старается дать своему первенцу допустимое имя ближайшего предка, чаще всего деда. У Комнинов в честь деда называют первенцев обычно два старших брата (видимо, ради своего рода страховки ономастической преемственности династии), а в случае отсутствия сыновей у старшего брата – и третий брат. Напротив, у младших братьев, хотя и встречается наречение первенца именем деда, старшие сыновья все же чаще именуются в честь дяди, особенно старшего – явная патрональная тенденция, присутствующая как у Багратидов, так и у Комнинов. Обе эти стратегии, пусть и в несколько меньшей мере, встречаются и у Рюриковичей.

3. У Комнинов, особенно у более поздних, младшие сыновья, причем как у старших, так и у младших братьев, получают имена дядьев, обычно в порядке старшинства. Для братьев – верховных правителей это был прежде всего способ консолидации династии (но не оттеснения дядьев на периферию, как у Рюриковичей), в то время как для остальных – также обретение патрональных связей для своих детей. У Багратидов, как и у Рюриковичей, в отношении младших сыновей можно проследить, пожалуй, лишь одну тенденцию: если старшим сыновьям старались дать имя ближайшего старшего родича, то для младших выбор имен был намного шире и не сводился даже к кругу родственников, а тем более дядьев.

4. Имянаречение дочерей как стратегию можно проследить только для Комнинов. Здесь действовали в общем те же правила, что и с сыновьями: первая дочь старших братьев или сестер получала имя в честь бабки-Комниной; первая дочь младших братьев или сестер – в честь старшей тетки-Комниной; младшие дочери – в честь теток-Комнинов.

Отдельные произведенные нами наблюдения можно сопоставить в следующей таблице.

Итак, мы видим три различные семейные стратегии имянаречения, каждая из которых состоит из набора предписаний (разумеется, неписаных), запретов и предпочтений, причем то, что в одной стратегии обязательно, в другой может быть лишь желательным. Действительно, оказывается, что все три стратегии относятся совершенно по-разному к таким явлениям, как наречение в честь прадеда и наречение именем не родственника, а также к размеру ономастикона (малый у Комнинов, средний у Багратидов, большой у Рюриковичей).

Отношению к ряду принципов имянаречения, напротив, одинаково или близко во всех трех стратегиях. Такой момент, как исчезновение «непрестижного» имени, не слишком показателен, так как, очевидно, присутствует в любой длительной семейной ономастической истории. Однако запрет на наречение именем брата не универсален (оно встречается, например, в Скандинавии[206]), хотя и является преобладающим в антропонимике в силу естественной необходимости различать братьев. Сходна везде и сравнительно небольшая роль наречения именами родичей по материнской линии, которое бывает важным обычно в тот момент, когда династия еще формируется и семейный именослов пока не богат. В некоторых моментах в общем-то схожая позиция всех трех стратегий демонстрирует значительную разницу в деталях. Так, нигде не распространено наречение в честь отца, однако у Багратидов и Рюриковичей оно все же в качестве исключения встречается (причем у Багратидов – в честь как умершего, так и, вероятно, живого).

Данный феномен позволяет нам перейти к тем случаем, когда сходства существуют лишь между двумя семейными стратегиями. И тут мы с удивлением обнаруживаем, что все такие схождения бывают только между Багратидами и Рюриковичами, причем сразу, как минимум, по шести позициям: наречение именем отца, наречение именем двоюродного деда / дяди, наречение именем живого родича, наречение именем могущественного дальнего родича, принцип наречения первенцев старших братьев и принцип наречения младших сыновей. Между тем такие моменты, как наречение именем отца и особенно запрет на наречение именем живого родича (причем с общим исключением – кроме дяди), являются фундаментальными и, так сказать, конституирующими для любой антропонимической системы.

Характерно, что отсутствие запрета на наречение именем живого деда отличает практику Комнинов от аналогичного багратидскому и рюрикидскому принципа из «Хроники» Симеона Логофета, процитированного в начале статьи. Это ставит вопрос о происхождении особенностей комниновской стратегии имянаречения. С одной стороны, ее особенности, конечно, могут быть специально выработанными на основе традиций принципами ономастической субординации в семье, постоянно ведущей борьбу за власть как вовне, так и внутри себя, – принципами, практически одинаковыми для мужчин и женщин и, более того, навязываемыми тем семьям, куда отдавались дочери Комнинов. С другой стороны, отмечавшиеся выше фундаментальные совпадения комниновской стратегии с новогреческой практикой (наречение старшего сына/дочери в честь деда/бабки по отцу; безразличие к тому, жив или мертв дающий имя родственник) говорят скорее в пользу того, что это не было стратегией одной лишь отдельно взятой семьи. Очевидно, что стратегии имянаречения у средневизантийской аристократии нуждаются в дальнейшем тщательном изучении.

Но одновременно с этим встает и вопрос о причине сходств в стратегиях имянаречения у таких географически и культурно удаленных династий, как Багратиды и Рюриковичи, т. е., по сути, вопрос о происхождении этих стратегий, уже поднимавшийся в начале настоящей работы. Очевидно, что здесь вряд ли можно предполагать заимствование стратегии из одной семьи в другую – династические контакты между ними установились значительно позднее ее формирования. Главная же проблема здесь заключается в том, что стратегия Багратидов вроде бы глубоко коренится в общекавказской практике, тогда как стратегия Рюриковичей находит многочисленные скандинавские аналогии. Следует ли выводить из этого архаическое происхождение данных стратегий, восходящее чуть ли не к индоевропейской или даже ностратической эпохе? Или мы имеем дело с некой древней христианской или даже ветхозаветной (как считает Симеон Логофет) парадигмой имянаречения?

Ответ будет, увы, отрицательным для всех этих гипотез. Слишком плохо, на наш взгляд, изучены стратегии имянаречения на Переднем Востоке, в эпоху Античности, у многих архаических народов Европы, чтобы наука сегодня могла с уверенностью ответить на такие вопросы.

Во времена Галилея антидогматизм приведенного в эпиграфе высказывания вряд ли кого-то мог удивить: Аристотель был человеком и мог ошибаться. XVII столетие не назовешь веком аристотелизма, однако процветавшая четырьмя веками ранее схоластика, до сих пор ассоциирующаяся с догматическим аристотелизмом, вовсе не исчезла, как того хотелось еще Петрарке. Неслучайно в середине XVII в. Гассенди написал целый трактат против «аристотеликов», взяв на вооружение и слегка переиначив знаменитое выражение Алана Лилльского: «Нос у Аристотеля из воска: куда ни повернешь, потом никак не вывернуть»[208]. Очевидно, что рационалисты и эмпирики, ниспровергатели авторитетов и острословы едкими филиппиками целились не в самого Стагирита, а в тех, кто прятался за его авторитет и делал из него идола. Иногда их образец видят именно в петрарковом «О невежестве своем собственном и многих других» (1367): «Думаю, Аристотель был великим эрудитом, но все же человеком и, следовательно, кое-чего, даже многого, не знавшим»[209]. Способность ошибаться, бином umanita/fallibilita, как известно, стал антидогматическим топосом в раннее Новое время, одной из основ всякой критики авторитетов: с одной стороны, гуманистов раздражало разрешение спорных, искренне волновавших их вопросов философии с помощью поклонения идолам, а с другой – от греческих и латинских классиков, от Еврипида до Квинтилиана, они знали, что ошибка, способность ошибаться, представляет собой исключительную особенность человеческого существования[210].

Однако не будем верить на слово ни Петрарке, ни Галилею, ни Гассенди и зададимся вопросом, так ли уж легко средневековая схоластика сделала себе «идола» из античного ученого, который сам боролся со всяким догматизмом, побуждал к тому же своих слушателей и истину, как известно, ставил выше дружбы и почтения к учителю[211]. Попробуем на материале нескольких текстов проследить за тем, как формировался в XII–XIV вв. образ Философа. Естественно, этот процесс неотделим от рецепции корпуса его сочинений, как подлинных, так и псевдоэпиграфов: мы будем касаться этой темы часто, но не систематически, потому что не история латинских версий аристотелевских текстов сама по себе, к тому же на сегодняшний день неплохо изученная, нас сейчас занимает, но то, как в эпоху активных человеческих контактов между Востоком и Западом, в эпоху появления и блестящего роста первых университетов менялись привычные для Европы парадигмы познания. Стал ли Аристотель, философ с большой буквы, такой парадигмой?