Читать онлайн «Подарочный этикет». Страница 3

Дары монархов, особенно европейских, весьма редко отклонялись (хотя в 1489 году такое произошло с дарами самого императора Фердинанда III). Иначе обстояли дела с подарками кавказских властителей и глав степных династий. Дары полномочных («великих») послов соседних государств обычно принимали частями.

Со временем к вознаграждению послов стали подходить чисто математически, в зависимости от количества и качества даров – «в полтора», «вдвое», «втрое». При этом не гнушались даже мистификацией, не говоря уже о проблемах с правильной оценкой многих западноевропейских подарков из-за серьезных культурных различий и т. д. Вот что сказал по этому поводу подъячий Посольского приказа Григоргий Котошихин: «а ценят королевские и посольские дары той ценою, чего стоит весом, а дела не считают».

В свою очередь, московская дипломатия придавала большое значение дарам, предназначенным для иностранных монархов. Подарки московских государей состояли не только из ценной пушнины, но и представителей местной фауны. К примеру, Михаилу Корибуту Вишневецкому и одному из турецких султанов в 1671 году было послано из Москвы по живому белому медведю.

Для важных дипломатических партнеров список даров составляли весьма тщательно, чтобы удовлетворить их всевозможные пожелания. Например, Борис Годунов отправил шаху Аббасу I Великому, помимо драгоценных одеяний, мехов, соколов – два огромных «винных» котла и гигантское количество (200 ведер) готового продукта. Учитывая, что, согласно традиции, персидское посольство привезло в подарок царю Борису от имени хана золотой трон, инкрустированный бирюзой и рубинами (ныне хорошо известный всем посетителям Оружейной палаты), своеобразный дипломатический «обмен» такого шедевра на «винный куб» впечатляет!

Согласно традиции, среди царских даров превалировали меха, особенно соболиные, которые раздавались обычно сороками (по 40 штук), реже парами или одинцами – единичными, особо ценными экземплярами. Меха, благодаря своей многовековой роли денежного эквивалента на Руси, были традиционным символом удачи и богатства.

В особых случаях достоинства внешнего вида подарка превосходили саму дареную шкурку, сколь бы ценна она ни была. Поэтому, одновременно с укреплением дипломатических контактов Москвы с Европой, на популярных западных гравюрах появляется хорошо известное изображение московского дипломата со связкой ценных шкурок. Так, подаренная Иваном III венгерскому королю Матею Корвину шкурка особо редкого черного соболя одновременно являлась настоящим произведением ювелирного искусства: все коготки были окованы в золото и украшены жемчугами.

На протяжении XVI–XVII веков – до начала правления Петра I – иностранные наблюдатели неизменно отмечали несхожесть московского посольского обычая с европейским, особо выделяя дипломатические дары, которые в большей степени ассоциировались с обычаями Восточных земель.

Первым иностранным дипломатом, передавшим свои впечатления от посольства в Москву, стал барон Сигизмунд фон Герберштейн. Его сочинение Rerum Moscoviticarum Commentarii («Записки о Московитских делах»), изданное в 1549 году, на многие десятилетия стало настоящим бестселлером в жанре «путевых заметок», являясь при этом авторитетным пособием для европейцев, собирающихся в «таинственную и экзотическую» Россию.

Оставленное им описание кремлевского этикета подтверждает особую роль, какую играли посольские дары. «Габсбургские посланники, – пишет он, – появились в России без подарков, что было неслыханным. И когда на официальном приеме гости стали излагать цель своего посольства, стоящие около них русские начали громко подсказывать: „Поминки“ (дары)!» Тем не менее, в отличие от литовских, ливонских и шведских послов, он не подчинился требованиям этикета. По-видимому, такой рискованный жест был результатом точного и холодного расчета: заинтересованный в антиягеллонском союзе с Габсбургами, Великий князь не только простил ему эту непочтительность, но даже одарил посла дорогой шубой на собольем меху, а также двумя сороками соболей и тремястами горностаевых шкурок.

Иногда дары становились яблоком раздора. В 1570 году в ходе Ливонской войны наступил неблагоприятный для России поворот, и царь Иван Грозный пригласил в Москву польских и литовских послов для заключения мира. Поляки были не прочь заключить мир, тогда как литовцы вели дело к разрыву. Литовский посол преподнес в дар царю чистокровного арабского скакуна. Получив за него в качестве ответного царского подарка изрядную сумму денег, посол заявил, что предложенная цена его не устраивает. Грозный велел заплатить деньги, затребованные литовцем, после чего опричники изрубили лошадь на его глазах. Легко догадаться, что в тех обстоятельствам переговоры не привели к миру: помимо заключенного тогда 3-летнего перемирия, война продолжалась еще 12 лет.

Посольский обычай в России не особо изменился и в следующем столетии. Его можно достаточно точно воссоздать по донесениям Николааса Витсена – участника посольства Великих Штатов к царю Алексею Михайловичу в 1664-1665 годах. В своем дневнике он написал о том, как накануне аудиенции приставы посоветовали им надлежащим образом подготовить подарки. На следующий день в их резиденции появились 148 стрельцов, направленных для занесения даров в Кремль, при этом каждый из них взял лишь по одному предмету. Когда же послы прибыли в царские палаты, их встретили стрельцы с их дарами, выстроившиеся в шеренгу, доходившую до аудиенц-зала. Рядом – «на показ, дабы царский престиж повысить» – велено было ожидать аудиенции персидским купцам, которые привезли с собою богатые дары от шаха: в том числе восемь верховых лошадей красоты необычайной в богатой упряжи, дорогие ткани, ковры, сабли. Когда послов провели в большой зал, перед ними предстал сам царь в полном парадном облачении.

После приветствия и вручения верительных грамот пришло время показывать дары. Как отдельные подарки вносили не только серебряную посуду, мебель и драгоценные ларцы, но также фарфоровую посуду, наполненную изделиями остендских кондитеров, мешочки с приправами и, наконец, шесть фляг «вод разных питьевых». Аудиенцию завершила церемония целования царской руки.

Подобные описания содержатся и в донесениях других дипломатов – голштинского посла Адама Олеариуса (1634), секретаря датского посольства Андреаса Роде (1659), императорского посланника Августина фон Мейерберга (1661–1662), посетившего Россию в 1670–1673 годах, а также посланников Речи Посполитой. Кажется, именно опыт тех последних имеет особенное значение: во-первых, в силу исключительно частых и плотных контактов посольской службы обоих государств (самое большое количество посольств и дипломатических миссий более низкого ранга до конца XVII в.); во-вторых, как интересный пример противостояния двух посольских традиций, которые от относительного сходства (стоит здесь вспомнить русские корни посольского обычая Великого княжества Литовского) пришли в результате оксидентализации и полонизации литовско-русских земель Речи Посполитой и больших изменений в политической идеологии Московского государства к полному взаимоотрицанию и потере общего культурного кода. С другой стороны, нельзя забывать, что именно контакты с польско-литовской дипломатией – отнюдь не только за счет своей численности – были для российской посольской службы своеобразным полигоном, источником бесценного опыта в контактах с европейской дипломатией, которые в значительной степени подготовили ее к новым вызовам и задачам эпохи Петровских реформ.

Со временем и европейские дипломаты мастерски овладели всеми тонкостями «восточных» посольских обычаев и превосходно поняли важную роль даров в московском этикете. Более того, благодаря русскому опыту, в некоторых странах, например, в Литве, был создан свой, еще более многообразный дипломатический протокол и церемониал, который позволял, в случае необходимости, применять равнозначные действия, в том числе и репрессивные по отношению к московским и восточным легатам. Строгость в исполнении требований дипломатического этикета – численности миссии, ее маршрута, ритуала встречи, «столовой» церемонии, наконец, поднесения даров – особенно подчеркивала опыт, приобрести который они могли лишь в Восточных землях.

Первым шагом к расширению регулярных польско-московских контактов стали упомянутые выше переговоры 1570 года. Состав «великого посольства» точно соответствовал новому государственному укладу. Первым послом был назначен представитель Короны, иновроцлавский воевода Ян Кротоский, которому помогали два литовца: второй посол – минский каштелян Миколай Тальвош и посольский секретарь, литовский писарь Анджей Хоружий – Убрынский. В состав делегации входил также и еще один представитель Короны – радзеевский староста Рафал Лещинский. Правда, указанный состав вряд ли можно назвать удачным, особенно, если учесть, что оба «великих посла» и Лещинский исповедовали протестантизм, к которому Иван IV относился особенно враждебно…