Читать онлайн «Повседневная жизнь римского патриция в эпоху разрушения Карфагена». Страница 52

Это одно из красивейших мест у Полибия. Судьбу Филиппа он уподобляет трагической трилогии Эсхила, тема которой преступление и наказание. Эринии и тени убитых преследуют грешника, как в «Евменидах». Драматургом же является сама судьба[116].

Конец Филиппа был ужасен. Он пытался примирить сыновей, но поняв, что это невозможно, отдал приказ убить самого любимого, Деметрия, так как поверил наветам старшего сына. После убийства Филиппу стало известно, что Деметрий был невиновен и оклеветан братом, который и сделался вершителем судеб Македонии.[117] Так, изуродованный духовно, терзаемый непрерывными муками, не отличая друзей от врагов, всеми ненавидимый, никому не верящий, умер тот, кто носил прежде гордое имя Любимца Эллады.

Вот почему нечестных людей Полибий порой почти жалеет (XV, 4, 12; XVIII, 15, 15). И мысль его ясна. Если бы за власть, деньги, могущество у нас требовали в качестве платы отрубить себе руку, ногу, нос, заразить себя проказой, где бы мы отыскали безумца, который добровольно пошел на такие жертвы? Так разве же не безумец тот, кто добровольно изуродовал свою душу?

Как мы видели, Полибий пишет, что он рассчитывал на очень определенный узкий круг читателей. Кто же эти читатели? В одном месте он прямо говорит, что книгу его прежде всех прочтут римляне (XXXII, 8, 8). Какие римляне? Довольно ясно. Его друзья. Члены кружка Сципиона. Те, с кем он столько раз обсуждал все эти вопросы, кому он, конечно же, читал отрывки из своей книги, те, кого считал своими единомышленниками. Так часто бывает в тесном кружке людей, объединенных стремлением к истине, которые много лет обсуждают отвлеченные проблемы. У них уже сложились общие взгляды, многое ясно им сразу, по незначительному намеку, многое они принимают без доказательств. Между тем понадобились бы многие месяцы, чтобы объяснить все это человеку стороннему. Так было и в кружке Сципиона.

И конечно, Полибий имел на них всех огромное влияние. Все они были моложе его, годились ему в сыновья или младшие братья. Говорил он блестяще, наверно, еще лучше, чем писал. Все его мнения были продуманы, все доводы разительны. Во всех построениях чувствовалась подкупающая ясность. И особенно велико было его влияние на самого Сципиона. Ведь Публий познакомился с ним, когда тот был восемнадцатилетним мальчишкой. Тогда он благоговел перед Полибием и по-детски был влюблен в этого необыкновенного, умного, интересного человека. Полибий стал руководить его воспитанием. Указывал, какие книги читать, беседовал с ним о прочитанном, развивал свои идеи. Его взгляды были так необычны, так отличались от общепризнанных! Он осуждал идеальное государство Платона, называя его безжизненным идолом, высмеивал знаменитых историков, которыми все зачитывались. Он издевался над модными философскими школами. Он призывал своего воспитанника во всем и всегда проникать в сущность явлений. Напомню, дружба между учеником и наставником продолжалась всю жизнь. И с ними не случилось того, что мы, к несчастью, постоянно видим: ученик вырастает и разочаровывается в том, кто помог ему сделать первые шаги на умственном пути.

Но влияние было обоюдным. Этого тоже не стоит забывать. Как историк Полибий сложился в Риме. В Риме возник замысел его истории, ее план, и в Риме же он начал писать. До Рима историка Полибия не было — был мелкий политический деятель, начальник конницы Ахейского союза. Да и римлян он вовсе не знал, пока не пожил среди них. А ведь они-то и есть главные герои его истории — те, кто объединил мир под своей властью. Этого мало. Он полюбил римлян всем сердцем, всей душой. Свою книгу он кончает чем-то вроде молитвы — молитвы искренней и горячей, насколько вообще может быть горячей молитва атеиста, — он умоляет сохранить ему его главное сокровище — любовь к римлянам (XXIX, 19,1–2). И это понятно. «Трудно менять богов», — говорит Достоевский. А для Полибия смена богов и разочарование могли быть равносильны духовной смерти.

И, наконец, сам его воспитанник. Чем больше он рос и мужал, тем более Полибий начинал, в свою очередь, подпадать под его влияние. Почему я так думаю? Потому что знаю, каким властным, сильным и умным человеком был Сципион Эмилиан. Потому что я вижу, что теперь Полибий в него прямо-таки влюблен, не может говорить о нем без восторга, повторяет его слова и считает идеалом человека. Не только Полибий — все, кто с ним сталкивался, испытали на себе сильнейшее его влияние, и многие никогда от него не избавились. Философ Панетий постоянно пишет о нем в своих философских трактатах и цитирует его слова; молодые друзья Сципиона, можно сказать, прожужжали Цицерону уши, они говорили ему о Сципионе, только о Сципионе, и через их посредство сам оратор влюбился в Публия. Так велики были авторитет и внутренняя сила этого человека.

Я уже говорила, что Полибий, конечно, обсуждал главы своей «Истории» со Сципионом и его друзьями. Многое из того, что мы читаем у Полибия, это не только его мысли, а плод их коллективного ума. Причем более всех историк, разумеется, прислушивался к мнению Сципиона. Иногда я прямо слышу его голос в «Истории» Полибия. Например, Полибий повествует о трагической смерти полководца Марцелла, которого враги заманили в ловушку. Этот грустный эпизод, который вдохновил Плутарха на лирические печальные строки, оставил нашего историка удивительно бесчувственным. Он не только не жалеет римского героя, но его же еще осуждает и говорит, что войско едва не погибло от его глупого легкомыслия. «Полководцу говорить в свое оправдание: я этого не думал… значит давать неоспоримое доказательство своей неопытности и неспособности» (X, 32, 12). И вот мы случайно знаем, что это — подлинные слова Сципиона. «Сципион Африканский говорил, что в военном деле позорно говорить: я этого не думал» (Val. Max., VII, 2, 2). Я не могу отделаться от впечатления, что Полибий прочел Сципиону свой рассказ о гибели Марцелла и услышал от него этот безжалостный комментарий. Полибий знал, что говорит с ним опытный и искусный полководец, и внес его слова в текст. Таково же рассуждение Полибия о греческих статуях, которое мы уже приводили.

Но особенно сильно влияние Сципиона в рассуждениях Полибия о судьбе. Я уже говорила, что судьба для него — предмет веры непросвещенной толпы. С другой стороны, судьба — вся совокупность исторических течений и законов, нам абсолютно не известных. Но его названый сын несколько иначе смотрел на судьбу. Его веру лучше всего выражает знаменитый рассказ Геродота. Царь Крез, говорит он, считал себя счастливейшим человеком на земле. Однажды к нему забрел афинский мудрец Солон. Крез принял его по-царски и показал все свои неисчислимые сокровища. В заключение Крез спросил: «Любезный афинянин, ты посетил много земель, и я желал бы спросить тебя, видал ли ты уже счастливейшего человека?» Крез задал такой вопрос в уверенности, что счастливейший из людей он сам. Но Солон отвечал: «Афинянина Телла». Изумленный Крез поспешно спросил: «Почему же Телла считаешь ты счастливейшим?» Солон отвечал: «Во-первых, родное государство Телла было счастливо; он имел прекрасных детей и дожил до той поры, когда у всех них родились и выросли дети… А кончил дни свои он прекрасной смертью, именно: во время сражения афинян с соседями при Элевсине он помог своим обратить врагов в бегство и умер мужественной смертью; афиняне похоронили его на государственный счет на том самом месте, где он пал».

Креза поразили эти рассуждения. Задетый за живое, он в сердцах спросил: «Неужели же, любезный афинянин, ты ни во что ставишь мое счастье и меня считаешь ниже простых людей?» На это Солон отвечал: «Я знаю, Крез, что всякое божество завистливо… а ты спрашиваешь меня о человеческом счастье. Как много в своей долгой жизни человек вынужден видеть того, чего он не желал бы видеть, и как много он должен испытать!.. Таким образом, Крез, человек весь не более как случайность. Ты очень богат и царствуешь над многими народами; но назвать тебя счастливым я могу не раньше, как узнавши, что век свой ты кончил счастливо… Во всяком деле следует смотреть на конец: многих людей божество ласкало надеждой счастья, а потом ниспровергло их вконец».

Крез, разумеется, очень мало вник в слова Солона. Он попросту решил, что афинянин ему завидует. Но вскорости царя «постигло возмездие от божества, как кажется, за то, что он почитал себя счастливейшим из всех людей». Сначала погиб его любимый сын. А потом он столкнулся с Киром Персидским. Великое царство его, как часто бывало на Востоке, распалось, как карточный домик. Персы разбили некогда непобедимое лидийское войско, осадили столицу, и сам великий Крез оказался жалким пленником Кира. Персидский царь приказал сложить на площади костер и сжечь бывшего царя лидийцев. Крез находился в каком-то бездействии печали. Равнодушно смотрел он на приготовления к казни. Но когда он взошел на костер, то, казалось, осознал происходящее и в сердечной муке воскликнул трижды: «Солон!» Слова эти заинтересовали Кира. Ему стало любопытно, кого призывает Крез. Он велел остановить казнь и спросить, о чем говорит его пленник. И тогда Крез сначала неохотно, но постепенно воодушевляясь, рассказал всю свою беседу с афинянином. На Кира эта повесть произвела сильное впечатление. Он понял, как непостоянно счастье, устрашился возмездия божества и велел освободить Креза (Herod., 1,30–45; 84–86).