Читать онлайн «История советского библиофильства». Страница 25

Вполне вероятно, что подобные статьи, помещавшиеся в широко распространенных газетах, оказывали некоторое влияние на общественное мнение, но в целом предубеждение против библиофильства рассеивалось очень медленно. Понадобилась длительная деятельность таких библиофилов, как Демьян Бедный и В. А. Десницкий в 30-е годы, Н. П. Смирнов-Сокольский в 40-е — 50-е, В. Г. Лидин, И. Л. Андроников, В. Б. Шкловский в 50-е — 60-е, чтобы библиофильство превратилось в одну из ценимых и почитаемых сторон советской культуры.

В начале 20-х годов в советской научной и общей литературе и журналистике уделялось довольно много внимания критике модного в то время в Европе фрейдизма или психоанализа, сводившего всю душевную, даже духовную жизнь отдельного человека и всего человечества к завуалированным переживаниям полового чувства.

В нашей библиофильской литературе не было печатных выступлений с попытками обосновать библиофильство с фрейдистской точки зрения, — возможно, по той причине, что советская наука и общественность, за немногими исключениями, отнеслись резко отрицательно к психоаналитическим теориям Фрейда. Однако в устной форме в библиофильских кругах, — во всяком случае петроградских, — об этом говорилось, впрочем, недолго. И вот по какой причине.

В 1923 г. вышла в свет составившая эпоху в науке книга акад. И. П. Павлова «Двадцатипятилетний опыт объективного изучения высшей нервной деятельности (поведения) животных». Строки, посвященные в этой книге коллекционерству как проявлению «рефлекса цели», вызвали живейший интерес в кругах ленинградских библиофилов. М. Я. Лерман, библиофил и экслибрисист, сделал на заседании Ленинградского общества экслибрисистов доклад на тему «Академик И. П. Павлов и коллекционерство», изложение которого было затем напечатано в вып. 4 «Трудов Ленинградского общества экслибрисистов» (1925). Подробно говорил о том же М. Н. Куфаев в книге «Библиофилия и библиомания (Психофизиология библиофильства)» (Л., 1927).

М. Н. Куфаев писал: «Акад. Павлов придает огромное жизненное значение рефлексу цели. Он есть основная форма жизненной энергии каждого из нас. „Вся жизнь, все ее улучшение, вся ее культура делается рефлексом цели, делается только людьми, стремящимися к той или другой поставленной ими себе в жизни цели. Ведь коллекционировать можно все, пустяки, как и все важное и великое в жизни: удобство жизни (практики), хорошие законы (государственные люди), познания (образованные люди), научные открытия (ученые люди), добродетели (высокие люди) и т. д…“». Приведя это слова И. П. Павлова, М. Н. Куфаев продолжал: «Очевидно, рефлекс цели проявляется и в книжном коллекционерстве, которое во многих случаях, в силу совпадения во времени, ассоциируется (…) с коллекционированием других предметов (имеются в виду экслибрисы, автографы, переплеты и пр. — П. Б.), равным образом как и с различными другими аппетитивными или рецептивными рефлексами…»

Пытаясь построить «психофизиологию библиофильства», М. Н. Куфаев не занял какой-то одной научной позиции, которой подчинил бы свою систему. У него чувствуется явный эклектизм: наряду с материалистическими воззрениями Павлова, он опирается и на фрейдизм, называя, впрочем, не самого Фрейда, а одного из русских сторонников последнего, и, наконец, привлекает даже неприкрытую буржуазно-идеалистическую «теорию» Г. Н. Геннади, согласно которой стремление приобретать книги вытекает якобы из общего, присущего человеку, «наслаждения собственностью». Эта эклектическая позиция помешала М. Н. Куфаеву, ученому серьезному и хорошо эрудированному, создать стройную, лишенную противоречий теорию библиофильства. Ставя своей целью найти объяснение различий между библиофильством и библиоманией, причем с единой исходной точки зрения, М. Н. Куфаев был вынужден все же отдать предпочтение взглядам акад. Павлова. «Подобно рефлексу или наклонности любопытства, — писал М. Н. Куфаев, — и рефлекс цели или коллекционерство в нашем случае, может переживать, хотя это и не обязательно, процесс преображения (изменения в сторону прогрессивную, более высокую) или процесс деградации… В первом случае мы будем иметь высшие формы творчества библиофила, во втором уродливые и смешные формы книжного накопления библиомана».

И хотя в исследовании М. Н. Куфаева материалистическая точка зрения не учтена и заменена теорией рефлексов акад. Павлова, все же автор пришел к выводам, более близким к правильному пониманию проблемы, чем А. И. Малеин, М. Г. Флеер и др. «Библиофил, — писал М. Н. Куфаев, — любитель книги, обладающий пытливой и творческой любознательностью в отношении книги как продукта духовной и материальной культуры и коллекционирующий книги в культурных целях. Другими словами: библиофил — человек с развитыми и преображенными аппетитивными рефлексами, устремленными к книге». В противоположность этому определению строит он характеристику библиомана: «Библиоман — книголюб, обладающий страстным любопытством и болезненным упорством, переходящим в манию в отношении книги и ее накопления в грубо эгоистических целях. Или иначе: библиоман, человек с остро развитыми и деградированными аппетитивными рефлексами второго и третьего порядка, устремленными к книге» (79).

При всей научности терминологии, применявшейся М. Н. Куфаевым, должно признать, что простое перенесение учения Павлова о рефлексах на решение вопросов библиофильства, — по крайней мере, с нашей точки зрения, — не научно. Со времен Аристотеля материалистическая наука знает, что человек не просто животное, а животное общественное. Дальнейшее развитие материализма — в особенности в трудах Маркса, Энгельса и Ленина — показало, что общественная жизнь формирует человеческое поведение больше чем природа. Природа дает человеку как животному только определенные психофизиологические задатки; общество, общественная жизнь, жизнь в семье, в школе, в трудовом (или не трудовом) окружении формирует в человеке — животном общественном — его постоянную психофизиологию, превращает задатки, полученные человеком от природы, в его характер, в его поведение. Принимать фундамент за все здание едва ли станет какой-нибудь здравомыслящий человек. М. Н. Куфаев, равным образом и до него М. Я. Лерман, — люди несомненно здравомыслящие, — почему-то приняли бегло высказанные И. П. Павловым суждения о коллекционерстве как полностью разработанную теорию. У М. Н. Куфаева получается так, что между библиофилом и животным с его хватательным рефлексом цели ставится знак равенства, т. е. полностью исключается влияние общественной жизни, притом не только современной данному книголюбу, но и всей предшествовавшей, — то, что мы называем культурой, — и берется, так сказать, чистая природа.

Отметим еще один любопытный факт: в рецензии на книгу М. Н. Куфаева, — единственной вообще известной нам, — крупный советский книговед, ныне покойный Е. И. Шамурин, в целом положительно отозвавшись о работе, прошел молча мимо «хватательно-рефлексного» объяснения существа библиофильства (169).

Третий вопрос, связанный с библиофильством и рассматривавшийся в 20-е — начале 30-х годов, — был вопрос о месте библиофильства в системе науки о книге, в системе книговедения.

Н. М. Лисовский, поставивший еще в предреволюционные годы (1914) вопрос о существе книговедения, сводивший последнее к изучению книгопроизводства (типографское дело), книгораспространения (книжная торговля и библиотечное дело) и книгоописания (библиография), не раскрыл, — во всяком случае, в печатном виде, — своего понимания места библиофильства в системе книговедения. Можно, однако, полагать, что оно у него попадало в два отдела — книгораспространения (как история частных библиотек) и книгоописания (как описание редких книг и т. п.).

Другой крупной русский книговед А. М. Ловягин (1870–1925) отводил «библиофилии» место в третьем разделе своей книговедческой схемы, в разделе динамики (первые два — генетика, изучающая происхождение и развитие книги, и статика или морфология, исследующая разные наблюдаемые виды книги). Динамика, по мнению А. М. Ловягина, изучает разные «внешние силы, влияющие на судьбу книги». В число последних он включает «Собирание книг. Библиофилию». Почему Ловягин считал «библиофилию» внешней силой, влияющей на судьбу книги, можно заключить из небольшой главки, посвященной библиофильству в его «Основах книговедения», хотя помеченных 1926 г., но вышедших в день смерти автора 5 октября 1925 г.

А. М. Ловягин разделял общее людям его поколения отрицательное отношение к библиофильству, которое понималось в то время либо как коллекционирование книжных редкостей в духе Г. Н. Геннади и Я. Ф. Березина-Ширяева, либо как эстетское любование иллюстрированной книгой XVIII — первой половины XIX в., характерное для Кружка любителей русских изящных изданий. Останавливаясь в «Основах книговедения» на вопросе о судьбах библиофильства, А. М. Ловягин писал: «Библиофильские собрания „раритетов и куриозитетов“ были порождением капиталистической эры и должны прекратиться вместе с нею; все ценное среди редкого должно войти в общедоступные музеи книги» (91 с. 138).