Читать онлайн «Русские старожилы Сибири: Социальные и символические аспекты самосознания». Страница 44

До недавнего времени (1980-е годы) в селе существовал фольклорный ансамбль «Марковские вечорки» (изредка он собирается и до сих пор), исполнявший эти песни [96] . Точно такой же «старорусский коллектив» есть в Черском («Колымские вечорки») и в Походске («Россоха»). Песня «Россоха» – визитная карточка походчан; такая же визитная карточка в Маркове и Русском Устье – «Виноградье». «Это, вообще-то, нижнеколымская песня, но ее пели по всей Колыме». Приведем один из вариантов текста этой наиболее популярной и символически значимой песни, которую поют от Индигирки до Камчатки – «Виноградье» (записан в Маркове):

Уж мы ходили, виноградчики,

Пришли мы, пришли, добрый господину,

Виноградье красно-зеленое!

Коляда-коляда, отворяй ворота!

Виноградье красно-зеленое!

Не откроешь ворота, подавай пирога.

Виноградье красно-зеленое!

Хозяйку-то звали, стол накрывали.

Виноградье красно-зеленое!

Хозяина звали, стол столовали.

Виноградье красно-зеленое!

Мы хозяина дарили куньей шубой.

Виноградье красно-зеленое!

Мы хозяйку дарили золотым кольцом.

Виноградье красно-зеленое!

Малы детушки по дому как оладушки (колачики) в меду.

Виноградье красно-зеленое!

Сеем, веем, посеваем,

С Новым годом поздравляем.

Виноградье красно-зеленое! [97]

Однако при внимательном рассмотрении оказывается, что с музыкальной точки зрения эти «сохранившиеся с XVII века» песни представляют собой очевидную «реконструкцию традиции»: [98]

Музыкальное исполнение песен не дает никаких оснований для утверждения, что марковцы «сохранили казачий фольклор». Так, по музыкальным особенностям исполняемых в Маркове песен невозможно определить их региональную принадлежность. По-видимому, в состав хорового ансамбля входят в основном сравнительно молодые люди, и явно чувствуется диктат руководителя, воспитанного на культуре полународно-академического облагораживания хорового пения.

Соответственно вкусам подбирается репертуар: песни, как правило, общерусского распространения, «шлягеры» русского народного хора – «Ой да ты, калинушка», «Молодая, молода», «Во саду ли, в огороде» и т. д. Все эти песни разучены по партиям, поэтому не может идти никакой речи об импровизационности и народном многоголосии. Кроме того, все исполняется очень «выразительно», мягким, округлым звуком, отчего становится невозможно распознать и тембровые характеристики исполнителей. Исполнительская интерпретация сказывается также в исполнении песен практически всех жанров под балалайку.

Что касается казачьего фольклора, то если он и сохранился, то в очень незначительной степени. Так, песня «Молодая, молода» – действительно, казачья плясовая, однако она уже давно вошла в классический репертуар народных хоров. Песня «Снежки белые, пушистые» – очень широко распространенный текст (как правило, на территории средней полосы России). Марковский вариант напева – явно не казачий.

В данном ансамбле встречаются два интересных вида многоголосия: исполнение в октаву с микстовым верхним голосом (как на Севере, в Поволжье) и элементы терцовой вторы (старожилы Сибири). Однако никаких выводов на этом основании о региональном происхождении песен сделать нельзя, поскольку эти виды многоголосия могут быть объяснены творческими фантазиями руководителя.

Таким образом, если не в отношении слов, то в отношении музыкальной стороны песен перед нами явно поздняя стилизация, «изобретенная традиция» (Hobsbawm 1983), используемая как этнокультурный маркер. При этом некоторые тексты песен, возможно, действительно «передавались от матери к дочери», хотя и с неизбежными искажениями.

Язык как этнокультурный маркер

Язык, как известно, является основным (или, по крайней мере, одним из основных) этнодифференцирующим признаком. Следует отметить, однако, что существуют большие отличия в том, как используется этот маркер самими «заинтересованными лицами», с одной стороны, и официальными властями и исследователями – с другой. Принято считать, что сами люди судят о своей и чужой этнической принадлежности по языку. Вероятно, в большинстве случаев дело обстоит именно таким образом. Однако хорошо известно, что в определенных ситуациях, для того чтобы отделить себя от какой-либо группы, говорящей на том же языке, люди склонны подчеркивать реально существующие в языке отличительные черты (иногда даже создавать их искусственно, см. Головко 2001) или «выдумывать» их, т. е. утверждать, что разница между (территориальными) вариантами языка существует, при том, что с точки зрения языковой структуры это не подтверждается никакими фактами. Важно подчеркнуть, что с социолингвистической точки зрения разница между реальными и «выдуманными» языковыми отличиями оказывается несущественной: в данном случае имеет значение лишь то, что сами члены группы убеждены в том, что они говорят не так, как члены другой группы. Точно так же, если две группы ищут точки соприкосновения, пытаются обнаружить как можно больше общих черт между собой, реально существующие отличия в языковой структуре могут членами этих групп легко игнорироваться, «не замечаться». Таким образом, при конструировании этнических границ сами люди достаточно гибко обращаются даже с таким, казалось бы, «незыблемым» этническим маркером, каким является язык.

Что касается официальных властей и зачастую исследователей, то они используют язык как главный, не подлежащий сомнению этнический маркер из соображений простоты. При этом в расчет, как правило, принимается только чисто структурное сходство – все «вымышленные» (т. е. те, о которых говорят сами информанты) особые черты отвергаются как научно не доказанные, а значит, «на самом деле» не существующие. Если в лучших образцах социолингвистических исследований эти тонкости все-таки принимаются в расчет и получают адекватную трактовку, то для чиновников простейший подход к интерпретации языкового сходства/различия оказывается решающим.

На этом основывались административные решения, по крайней мере на Севере, на протяжении всего XX века: вспомним хотя бы выделение в 1920-х годах ительменов из общей массы камчадалов на том основании, что некоторая часть камчадалов говорит на языке, на котором все они говорили до прихода русских; или, напротив, объединение двух очень разных в хозяйственном и культурном отношении народов – оленных чавчувенов и оседлых нымыланов Камчатки – под именем «коряки» на том основании, что они говорят на очень близких языках. Число таких примеров легко умножить.

Сведения о языке трех старожильческих групп, которые мы здесь рассматриваем, приводятся буквально в каждой статье и книге о них как XIX, так и XX века.

Высказывания о языке русскоустьинцев практически повторяют друг друга: все авторы в один голос говорят о высокой степени сохранности русского языка в селе Русское Устье. Например: «Отличительной чертой русских на Индигирке является то, что среди них почти в полной неприкосновенности сохранился русский язык» (Скворцов 1910: 166); в другом месте тот же автор вновь отмечает «удивительную сохранность русского языка» (Скворцов 1914: 409).

Вместе с тем отмечаются и некоторые новые черты этого языка, приобретенные, как предполагается, от соседних народов. В.М. Зензинов посвятил в своей книге (1914в) целый раздел языку русскоустьинцев (с. 103—111). Он пишет, что этот язык, с одной стороны, удивительно хорошо сохранился для Якутии и не вытеснен якутским (так, на Колыме и на Яне якутский распространен гораздо больше), а с другой – имеет явные и характерные черты особого говора: «для приезжего русского разговор между собой двух индигирцев будет не весь понятен» (там же, 106). На полвека раньше И.А. Худяков (статья написана в 1868—1869 годах) писал, что язык русскоустьинцев хотя и русский, но носит следы инородческого влияния: употребление рода неустойчиво, изменилось глагольное управление ( пошел городу ), есть отклонения в фонетике по сравнению с литературной нормой ( сар вместо царь ), много заимствований (Худяков 1969: 96—97).

При этом ни у кого из авторов не вызывает сомнений, что язык этот – русский и люди, населяющие село, – русские.

Относительно жителей Нижней Колымы у всех писавших о них авторов также нет сомнений, что те говорят на русском языке, однако особенностей и отличий их говора от стандартного русского значительно больше. Один из путешественников начала 1930-х годов писал, что русскоустьинцы часто вместо звука «с» произносят «ш», вместо «ц» – «с» ( сар и цар , царь), вместо «з» – «ж» ( вжал ), но в противоположность русским низовьев Колымы они не шепелявят, они не сладкоязычны (Кротов 1934: 54) – т. е. имеется в виду, что язык русскоустьинцев ближе к литературной норме по сравнению с языком колымчан. Инородческие элементы в языке колымчан отмечал И.И. Майнов (1927: 386). На особенности говора обратил внимание еще Трифонов (1872: 162), он писал, что все коренные жители Нижнеколымска «картавят»: вместо рыба, ром, люди, ладно, тело, теленок у них выходит иба, ём, юди, ядно, чеё, чеёнок . Одновременно в работах XIX века отмечается хорошая сохранность русского языка нижнеколымчан: «…[В] то время как средневцы [жители среднего течения Колымы] объякутились и почти забыли свой язык, низовики [жители нижнего течения] не говорят на другом языке, кроме русского» (Шкловский 1892: 100). Богораз, возражая Шкловскому в отношении объякучивания жителей Среднеколымска, отмечает тот факт, что все колымчане говорят по-русски, при этом их наречие принадлежит к северно-русским говорам, хотя и имеет ряд фонетических и лексических особенностей (Богораз 1901: 4–5).