Читать онлайн «Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки». Страница 59

С течением времени, колонисты стали строить у себя во дворе летние домики и сдавать их по «человеколюбивой цене» городским жителям. Так было в центральной и наиболее зажиточной из пригородных колоний нашего края, Ново-Саратовской, располагавшейся, как мы помним, на правом берегу Невы, почти против устья Славянки. Это место по сей день обозначается на картах Петербурга как «Новосаратовка». Местные жители соорудили здесь добротный причал, плавали в город сами, приглашали или же привозили с собой дачников. Как отмечал бытописатель конца XIX века М.И.Пыляев, «против слободы Рыбацкой лежит Новосаратовская колония. Екатерина II поселяла здесь немцев; дома последних очень напоминают строения какого-нибудь уездного городка. Колония каждое лето заселяется небогатыми и неприхотливыми петербуржцами». Уже на подходе к колонии, оставив за кормой «город пышный, город бедный» миновав крутую излучину Невы и завидев слева по борту знакомый вид колонии с ее линией аккуратных немецких домиков, вытянувшихся вдоль берега, вместительной каменной кирхой св. Екатерины, и ветряными мельницами на заднем плане, усталый петербуржец оживлялся и предавался мечтам о долгожданном, заслуженном отдыхе. Ну, а сойдя на берег, заслышав немецкую речь и расположившись в доме семьи основательного и порядочного хозяина, какого-нибудь Эйкстера, Шефера или Штро (так звучали подлинные фамилии жителей Ново-Саратовской колонии), он чуял сердцем, что наконец-то приехал в настоящую сельскую местность Петербургской губернии.

В XVII веке, в рамках протестантизма сформировалось учение так называемых пиетистов (от латинского «pietas» – благочестие), в котором на первый план было поставлено не овладение «внешним откровением» и следование ему, но поиск и обретение «откровения внутреннего», даруемого Господом чистым душою и «нищим духом». Таким образом, евангелическое вероисповедание приобрело признаки не только «религии книги», но и «религии сердца». Засим последовали новые разделения. Так, в рамках лютеранской конфессии преимущественное развитие получил «эмоциональный пиетизм», сводившийся прежде всего к горячему переживанию страстей Христовых и искренней молитве. В среде реформатов известное распространение получил «экстатический пиетизм», сторонники коего почитали за высшую радость отказ от мирских страстей и направление всех своих помыслов на Господа, которое венчалось духовным слиянием с Ним и упокоением в Нем. Пиетизм эмоциональный вел ко всемерному обогащению своего внутреннего мира, его «обживанию», экстатический – к выходу за ее пределы.

Мы сочли здесь уместным напомнить об основных чертах пиетизма в связи с тем фактом, что, практически с года основания Петербурга, приверженцы этого направления, причем почти исключительно его лютеранской («эмоциональной») разновидности, обосновались на берегах Невы. Как подчеркивает историк петербургского лютеранства Т.Н.Таценко, «большинство пасторов церкви св. Петра в XVIII в. сохраняло духовную связь с Галле как центром немецкого пиетизма, начиная с пастора Назиуса (1710–1751), присланного в Санкт-Петербург самим А.Г.Франке». В екатерининское время наиболее видным их таких пасторов стал А.Ф.Бюшинг, получивший известность не только как предводитель ведущего лютеранского прихода столицы Российской империи, но также и основатель училища при нем – знаменитой впоследствии «Петришуле». Надо думать, что при таких покровителях и пестунах, школа св. Петра довольно быстро приобрела положение рассадника идей немецкого пиетизма. Следует, впрочем, заметить, что русскоязычные петербуржцы своевременно ознакомились с доктриной и практиками этой религиозной системы и по другим каналам. Ярким примером может служить деятельность видного православного деятеля, Симона Тодорского, детство и юность которого пришлись еще на петровскую эпоху. Слыша внутренним слухом «прибой благодати» (Durchbruch der Gnade), доносившийся из центров пиетизма, Симон не успокоился, пока не доехал до самого Галле – или, как он говорил, «Галлы Магдебургской» – и не прошел полного курса в тамошнем университете. Получив, говоря современным языком, распределение в славившийся среди пиетистов «Сиротский дом» в том же Галле, Симон Тодорский употребил свободное время на перевод и публикацию базовых книг пиетизма.

В аннинскую эпоху, эти книги достигли российского читателя и произвели на него известное впечатление. Во всяком случае, в начале елизаветинского царствования правительство озаботилось их изъятием, с тем, чтобы положить предел нараставшему увлечению пиетизмом. Сам Симон скончался в елизаветинскую эпоху в чине архиепископа псковского, не изменив идеалам юности. Новый подъем пиетизм испытал у нас в годы царствования Александра Благословенного, вторая половина которого была, как известно, отмечена общим возрастанием интереса к мистическому богообщению. Наконец, во второй части «Анны Карениной» (глава XXXIV), Кити Щербацкая встречает во время поездки на воды, в Германию, восторженных русских дам, замечает, что они ведут интенсивную религиозную жизнь, и обращается к папеньке с вопросом, чем занимаются эти дамы. Тот объясняет, что оне записались в пиетистки, и дает довольно краткое, но насмешливое объяснение, сводящееся к тому, что это-де у них одно ханжество. Не считал необходимым делать тут какие-либо более пространные пояснения и сам Толстой. Как видим, и в пореформенную эпоху образованные россияне были неплохо знакомы с пиетизмом, хотя и не торопились ему предаваться… В целом же, пиетизм был исторически первой разновидностью немецкого мистицизма, перенесенной на почву раннего Петербурга и основательно укоренившейся в ней.

Источником другого влияния, о котором необходимо упомянуть, являлась алхимия. Заглянув в роспись лекарств, которыми «архиатер» и лейб-медик Петра Великого, а позже – первый президент императорской Академии наук, Л.Л.Блюментрост, потчевал своего государя и его приближенных, мы обнаружим достаточно полный набор металлических препаратов, восходивших к рекомендациям еще Парацельса. Есть там и «водка с лягушачьим млеком из сулемы ртутной», и «свинцовый сахар», и эссенция на железе, и порошки с «королями металлов» – серебром и золотом, а, кроме того, «эликсир цесаря Рудольфа», замешанный на восточных смолах (напомним, что сей император Священной Римской империи получил всеевропейскую известность как покровитель алхимиков всех направлений и школ). В этом не было ничего удивительного, поскольку составы алхимического происхождения продержались во врачебной науке очень долго, практически до XIX столетия, а некоторые из них под другими названиями используются по сей день. Другое дело – что большинство медиков уже во времена Блюментроста перестало интересоваться трансмутацией металлов и обретением «философского камня». При этом строгий отбор литературы еще не был произведен, так что в числе сочинений, которыми руководствовался серьезный врач или фармацевт XVIII века, могли наряду с книгами по ятрохимии попадаться пособия и по старой, мистической алхимии. На почетном месте среди них нужно назвать парацельсову «Химическую псалтырь, или философические правила о камне мудрых», равно как многие другие сочинения немецких алхимистов.

Постепенно перебираясь на верхние, труднее доступные полки библиотек, покрываясь пылью, эти пособия не были забыты вполне. Они, так сказать, дожидались своего часа. И он настал очень скоро, поскольку деятели нового мистического подъема, охватившего Европу в 30–40 годах XVIII столетия, переосмыслили старую алхимическую традицию, перенеся в ней акцент с практических трудов на духовное делание. Так появилась та «новая алхимия», которой предались в свой черед и Елагин, и Новиков, и другие ведущие деятели масонского движения екатерининской эпохи. На языке современного религиоведения она носит название «алхимического оккультизма XVIII века». Прежде чем перейти к более близкому рассмотрению этого культурно-религиозного движения, нужно отметить, что экскурсы в область алхимии, иной раз довольно далекие, были не чужды традиции немецкого пиетизма. Причина этого состояла в том, что, не отвергая религиозных экстазов, пиетисты не озаботились предписанием каких-либо ограничительных психотехник (по образцу, скажем, православного учения о «духовном трезвении»). Таким образом, в некоторых общинах развивалась внутренняя открытость, иногда переходившая в экстатическое духовидение. Новый медитативный опыт, стремительно приобретаемый по мере такой духовной практики, требовал осмысления, которого пиетистская ортодоксия в лице Готфрида Арнольда и других старых авторов, не могла дать. Как следствие, уже в начале XVIII столетия мы находим в пиетистской среде не только читателей алхимических сочинений, но даже активно практикующих адептов, вроде знаменитого И.К. Диппеля фон Франкенштейна. Как следствие, алхимия, преимущественно немецкого происхождения, представила собой вторую достаточно заметную составляющую в петербургском мистицизме XVIII века.