Читать онлайн «Япония: язык и культура». Страница 46

Но количество словарей еще не гарантирует качества. И в книге Кунихиро Тэцуя много говорится о недостатках, имеющихся во многих из японских словарей: порочных кругах в толковании, неточном различении близких, но не тождественных по значению и/или употреблению слов, отсутствии данных об ограничениях на словесную сочетаемость. Но нас сейчас интересует не это, а особенности японской лексикографической традиции, способные иногда ставить в тупик российского или западного наблюдателя.

Скажем, Кунихиро специально оговаривает, что он не рассматривает в своей книге по лексикографии слова, встречающиеся только в древних памятниках вроде «Манъёсю» (VIII век). У нас вряд ли какой-либо теоретик лексикографии будет обсуждать вопрос о том, стоит ли при изучении лексики современного русского языка привлекать слова из «Слова о полку Игореве» (памятник, появившийся на четыре века позже «Манъёсю»): это кажется слишком очевидным. Но в японских словарях столь архаическая лексика может встретиться, скажем, во всех упомянутых выше больших словарях она занимает значительное место. Другая особенность. Например, в словаре «Кодзиэн» на с. 1373 издания 1985 г. между словарными статьями sensootan 'мастер чайной церемонии' и sensoku 'мытье ног' мы находим статью: sensoo to heiwa 'война и мир' (не рассматриваем здесь вопрос о японском алфавитном порядке, отличающемся от нашего). Тут же (как и при всех прочих заимствованиях, включая кальки) дается латинская (!) транскрипция исходной лексической единицы: Voina i Mir. В толковании говорится, что это роман Льва Толстого, описывающий жизнь русского народа на фоне Отечественной войны. В стране, где был написан роман, сколь популярен бы он ни был, его название никогда не включалось в качестве заглавной статьи ни в обычные энциклопедии, ни тем более в толковые словари.

Следует рассмотреть некоторые специфические особенности японской лексикографии и их причины.

Почти в любом японском словаре (толковом или двуязычном) бросается в глаза некоторое количество лексики, не употребляющейся в современном литературном языке, а в разговорном языке вышедшей из употребления много веков назад (или вообще в нём не употреблявшейся). Даже в сравнительно небольшом словаре [Reikai 1972] находим слова haberi 'быть' (вежливо), tamau 'давать, пожаловать' (вежливо), iwaku 'говорить', notamau 'говорить', makari 'быть' и др. А в большом японско-английском словаре [Masuda 1974] таких слов еще больше. Здесь имеется особая помета А (archaic), которой снабжаются слова, вышедшие из употребления не позднее первой половины XIX в. (слова, исчезнувшие позднее, имеют помету О – obsolete). Фактически к архаичной лексике принадлежат и слова с пометами L (literary) и Е (elegant), но их архаичность имеет несколько особый характер, см. ниже. А в больших словарях, вроде вышеупомянутого однотомного словаря «Koojien» или в еще большей степени 20-томного словаря [Nihon 1973–1976], характерно стремление к охвату лексики за всю письменную историю японского языка с VIII в. до наших дней. В словаре «Кодзиэн» в отличие от упомянутого выше японско-английского словаря, где пометы—влияние западной лексикографии, вообще нет помет, и архаическая лексика строго не отграничена от современной. Впрочем, в толкование может включаться временная граница. Например, выше упоминалось слово sensootan 'мастер чайной церемонии', в отношении которого указано, что оно употреблялось в начале эпохи Эдо, то есть в XVII в.

В нашей стране не только не реализована, но, кажется, и не ставилась задача охватить в одном словаре всю лексику от «Русской правды» до современных писателей. Для русского языка принято считать «современным» язык от пушкинской эпохи до наших дней; за это время какой-то процент лексики мог исчезнуть или уйти на далекую периферию, но он включается в большие по объему словари. А древнерусский язык до начала XVIII в. – нечто принципиально иное (статус языка XVIII в. промежуточен и не всегда ясен). Обычно (в том числе в России) «современным» считается язык с того момента, когда окончательно сформировалась его литературная норма в современном ее виде. Для японского языка такой эпохой является эпоха Мэйдзи (1868–1912), литературная норма с тех пор сохраняла преемственность. Эта грань значима и для японской лексикографии: см. различие помет archaic и obsolete. Но если слова, соответствующие obsolete, включаются в словари современного языка и в других странах, то слова, соответствующие archaic, – нет.

Причин различия, видимо, две. Одна из них связана с особым соотношением между современным литературным и старописьменным (бунго) языками в Японии. Современный литературный язык здесь существует с эпохи Мэйдзи, а ранее соответствующую роль играл бунго, типологически сопоставимый с церковнославянским языком в России или латынью в Западной Европе. Но если последние языки уже давно вышли из активного употребления (исключая лишь религиозную сферу), то бунго сосуществовал с современным литературным языком до 40-х гг. ХХ в. и не совсем забыт даже сейчас, о чем мы уже писали в первой главе. Еще в 1941 г. видный лингвист Токиэда Мотоки полагал, что для носителя языка современный литературный язык и бунго различаются не как современный и древний язык, а по степени престижности: бунго выше [Токиэда 1983: 93]. И, что особенно важно, бунго остается источником пополнения лексики и даже грамматики современного литературного языка [Алпатов 1977].

Еще одно отличие бунго от церковнославянского языка для России или латыни для германских народов в том, что он сформировался на основе нормализации и консервации японского языка одной из исторических эпох: IX–XII вв. В России или Германии древнерусские или древненемецкие памятники не могли рассматриваться как наиболее престижные тексты на «своем» языке: так первоначально рассматривались соответственно церковнославянские и латинские тексты; позже появились собственные образцы более позднего времени. В Японии же язык памятников IX–XII вв. (иногда также и VIII в.) во все последующие эпохи считался образцовым и не отграничивался от бунго, позже сложившегося на основе этих памятников. До XIX в. для японских грамматистов существовал единый язык, который мог быть лишь лучше или хуже. Когда сложился новый литературный язык, «хороший» (нормализованный) японский язык стали рассматривать в двух вариантах: бунго и кого (буквально «письменный язык» и «разговорный язык»). Это нашло отражение и в лексикографии, в частности, в словаре «Koojien», первое издание которого («Jien») вышло в 1928 г. (последующие его дополнения и изменения не коснулись данного принципа). В этом словаре даже при словах, общих для бунго и современного языка, примеры обычно даются из старых памятников на бунго.

При таком подходе любое слово древних памятников могло хотя бы потенциально появиться во вновь создаваемом на бунго тексте. А в первой половине XX в. в деловой сфере всё писали на бунго. И пока бунго был живым языком, любой архаизм имел шанс «воскреснуть» в нем, а затем перейти в современный литературный язык, книжная лексика которого формировалась на основе бунго. Поэтому включение в словарь архаизмов могло иметь и практическое значение. На практике не всегда легко различить давно исчезнувшие слова (помета А в японско-английском словаре) и слова, употреблявшиеся в бунго XIX–XX вв., но не прижившиеся в современном литературном языке (пометы Е для поэтической и эпистолярной и L для иной лексики).

Хотя сейчас новые тексты на бунго почти не создаются, исключая лишь традиционные жанры поэзии, но лексикографическая практика не меняется (конечно, включение или невключение архаической лексики зависит от объема словаря). Показательно сопоставление первого издания упомянутого выше японско-английского словаря [Katsumata 1954] и его переработанного издания [Masuda 1974]. На просмотренных нами с. 418^50 первого издания в новое издание не попали 144 слова, из них лишь одно с пометой А, 10 с пометой L, 7 с пометой Е; большинство исключенных слов – слова, не имевшие никаких помет, за двадцать лет, видимо, потерявшие актуальность. Но в соответствующей части нового издания остались 7 слов с пометой А, 106 слов с пометой L и 7 слов с пометой Е.

Такая лексикографическая практика, видимо, имеет основания, поскольку бунго в Японии (в отличие от церковнославянского языка в России) учат в школе, и есть жанры, где соответствующая лексика, пусть дозировано, употребляется. Например, в популярном жанре самурайского фильма самураи говорят, разумеется, на современном литературном языке, но с постоянными вкраплениями старых слов, особенно старых форм вежливости. И архаичные глаголы, включенные в вышеупомянутый словарь малого объема, как раз могут встретиться в самурайских фильмах (невозможный в обычной речи глагол tamau в словаре [Masuda 1974] дан даже без помет). К тому же ввиду сохраняющегося пассивного знания бунго старые литературные памятники даже сейчас не принято переводить на современный язык: они издаются в оригинале с комментариями. Всё это поддерживает лексикографическую традицию.