Читать онлайн «Герцоги республики в эпоху переводов: Гуманитарные науки и революция понятий». Страница 20

В поисках оригинального интеллектуального проекта некоторые из моих собеседников начинают мечтать о перестройке поля социальных наук, о появлении новой дисциплины, которая изменит их облик. В наши дни, по мнению Оливье Монжена, должен произойти возврат к антропологии, которая в будущем превратится в совершенно новую дисциплину, в главную гуманитарную науку. Такая перемена обусловлена тем, что сегодня мы находимся больше не в логике эволюции или постепенного прогресса социальных наук, а в логике реформирования дисциплин, возвращения к основам, к вопрошанию об их изначальном значении. Речь идет, с точки зрения Монжена, о возврате к наследию тех, кто создавал антропологию ментальных структур: к Моссу, Дюркгейму, Леви-Строссу. Это — «возвращение к универсализму от релятивизма, затрагивающее все общество целиком».

Показательно, что для воображаемой новой дисциплины не удается придумать нового слова. Еще более показательно, что воображаемую новую дисциплину крайне трудно отличить от старой антропологии первой половины — середины XX в. не только с точки зрения ее проблематики, но и с точки зрения ее идейных истоков. Мечту о новой антропологии трудно прочитать иначе, чем как желание повернуть время вспять, как ностальгию по великой эпохе социальных наук. Но попытка увидеть «контуры новой дисциплины» — будущего социальных наук — разбивается о чувство реальности, об ощущение глубокой интеллектуальной стагнации[115].

Несмотря на общий интеллектуальный кризис, глубоко затронувший все гуманитарное знание, положение дел в философии может показаться выгодно отличающимся от положения в других дисциплинах. Такое впечатление может сложиться, если судить, например, по высоким тиражам книг по философии, у которых, очевидно, не переводятся читатели.

Сказанное вовсе не означает, что философия, в отличие от прочих гуманитарных наук, преодолела кризис: отсутствие новых идей ощущается здесь ничуть не менее остро, чем в других дисциплинах. Подъем интереса к ней вызван читательским спросом, а не ее собственным бурным развитием: в философии за последние годы не возникло никакого нового течения, с известностью которого можно было бы связать ее успех.

Понять резкий рост популярности философии в последнее десятилетие (о чем свидетельствуют и данные в области переводов[116]) на фоне упадка социальных наук становится жизненно важным и для социологов, и для коллег из других дисциплин. Их особенно задевает тот факт, что язык философии зачастую ничуть не более понятен для публики, чем их собственный язык, в усложненности которого часто ищут причины ограниченной популярности новаторов.

«Почему люди хотят читать философию? Почему люди переводят философию, хотя ничего не понимают? Это парадокс. Они покупают книги, которые они не смогут прочитать, во всяком случае, понять. Рикер — это не просто. Они покупают философию, так как знают, что философия затрагивает вопросы, которые их интересуют, — бытие, личность, конфликт интересов, благо, ценности, мораль. Они знают, что социология не говорит об этом. Философия имеет сейчас фантастический успех»,

— утверждает Лоран Тевено.

Как известно, во Франции социальные науки отстаивали свое право на существование, в значительной степени противопоставляя себя философии и отвоевывая у нее территорию для своих собственных проектов. Отношения между философией и социальными науками с момента их возникновения и до конца 70-х годов XX в. описывались в терминах противостояния (несмотря на то, что основатели ряда школ — например, Дюркгейм, Леви-Стросс, Бурдье — получили философское образование, а их проекты были отмечены философскими интересами). В эпоху господства функционалистских парадигм отрицалась всякая потребность в дополнительной опоре на философскую традицию, поскольку марксизм, психоанализ и структурализм сами претендовали на исчерпывающее объяснение общества. Предлагая метод описания, каждая из этих парадигм старательно демонстрировала свою способность перейти от общих рассуждений к конкретному анализу и предложить комплексное объяснение отдельных явлений и событий. Такой интеллектуальный климат привел к тому, что в кругах историков, антропологов и социологов философия стала восприниматься как схоластика, отжившая свой век спекуляция, не имеющая никакого отношения к изучению социальной реальности.

Положение дел резко изменилось в последние годы. «Во Франции с конца XIX века и до 70-х годов было острое противостояние социальных наук и философии. Но сегодня это не так. Есть формы философии, которые признают проблематику социальных наук, например когнитивизм. В свою очередь, пренебрежение философией в социальных науках осталось позади», — считает Ж. Ревель.

Некоторые социологи оптимистично объясняют взлет тиражей философских книг сближением с социальными науками. По их словам, проблематика философии и проблематика социальных наук срастаются, и эра противостояния сменяется гармонией гуманитарного знания. Единственная проблема, которая при этом возникает, состоит в том, что участие социальных наук в этом движении навстречу философии ставит под вопрос их собственную идентичность.

«Люди интересуются философией, а не социологией, не потому, что одна дисциплина лучше, а другая хуже. Это потому, что сами объекты и понятия меняются, и для многих это означает, что это больше не социология… Социология 60–70-х гг., американская социология, действительно, ничего не может сказать об этих новых темах, и, следовательно, некоторые называют это кризисом. Но это не кризис, потому что есть некоторые течения, которые отвечают на эти вопросы»,

— объясняет Лоран Тевено.

Специалистам в области социальных наук приходится идти по пути сближения с философией, потому что иначе, как они отчетливо понимают сами, интерес к их работам сокращаться не перестанет. Тевено продолжает:

«Сегодня люди больше не хотят разоблачительной критики марксизма и психоанализа. Все говорят, что индивид существует, и это заявление имеет огромное значение. Это и есть главный предмет социологии сегодня. Да, он тот же, что и предмет философии, но у нас другие методы. Разница не в том, что социальные науки в кризисе, а философия нет, просто социальные науки больше не пытаются быстро реагировать на актуальные проблемы дня».

Популярность философии, вырастающая «из ничего» и кажущаяся «странной» и необъяснимой на фоне полного и очевидного отсутствия новой проблематики, вызвана преимущественно интересом к философии морали и к философии права[117]. Наибольшим успехом у публики пользуются сочинения, обращающиеся к традиционным этическим вопросам. Как известно, «философия подозрения» не жаловала мораль и в основном была склонна разоблачать ее как видимость, скрывающую истинные интересы и побуждения.

Представление о том, что философия популярна благодаря ее интересу к этическим и экзистенциальным вопросам, к проблемам, волнующим каждого, тогда как «специальные» объяснения, касающиеся причудливо сконструированных «предметов исследования» социальных наук внушают гораздо меньший интерес, кажется глубоко симптоматичным. Человеческое бытие и опыт, рассмотренные в их тотальности, в своем единстве, не расчлененном дисциплинарными барьерами, — вот что ищут читатели в философии, даже изложенной самым неудобоваримым языком. Неудивительно, что наконец наступила усталость от способов, с помощью которых социальные науки привыкли (зачастую в силу случайных обстоятельств, а иногда и просто в силу пристрастий отцов-основателей) расчленять общество, человека и его сознание. Странные правила, заставляющие разрывать на части живое единство только ради того, чтобы распределить разрозненные останки по непонятным рубрикам причудливого архива, рано или поздно не могли не начать вызывать недоумения, а подчас и раздражения. Привлекательность философии связана с поиском дискурса, свободного от такого дробления и претендующего на более или менее всеобъемлющий подход к общечеловеческим проблемам.

Но не только философия интересна «широкому читателю»: наряду с «возвращением к философии» происходит «возвращение к истории»[118]. Может показаться само собой разумеющимся, что речь идет о возвращении к истории как научной дисциплине и что факт повышения «спроса» на историю находится в противоречии с диагнозом кризиса исторического знания. Разве популярность истории не свидетельствует о здоровье дисциплины, разве она не означает, что разговоры о кризисе истории «опровергнуты самой жизнью», несмотря на все уверения пессимистов-эпистемологов?

Положительный ответ на этот вопрос выглядит предельно маловероятным, прежде всего, в связи с распадом единства истории как науки. К началу 80-х годов на обломках глобальной истории расцвел целый букет новых направлений, простое перечисление которых породило радужные надежды на обновление этой дисциплины: история современности, устная история, история повседневности, микроистория, история памяти… Но очень скоро раздались встревоженные голоса, указывающие, что богатство новых способов историописания превысило предел, который позволял рассматривать историю как единую дисциплину: