Читать онлайн «Торквемада и испанская инквизиция». Страница 39

Заключительная стадия эволюции санбенито относится к временам знаменитого Хименеса де Киснероса, который стал Великим инквизитором приблизительно через десять дет после смерти Торквемады; в этой форме санбенито сохранилось до полного отмирания инквизиции.

Киснерос заменил обычный прямоугольный крест на груди и на спине санбенито на «aspa» – крест Святого Андрея – и ввел три вида «покаянных мешков», чтобы по ним можно было узнать о совершенном преступлении и о вынесенном приговоре. Три вида санбенито означали три степени силы подозрения, павшего на тех, кто прошел очищение от ереси: легкому подозрению соответствовало простое санбенито без крестов или других отличительных знаков; при сильном подозрении следовало нашивать на грудь и спину по одной ветви андреевского креста; при тяжелейшем – полагалось носить полный крест.

Осужденные за ересь надевали также высокую митру (конусообразный колпак), изготовленную из картона и обшитую желтой тканью: а для точного определения провинности еретики, раскаявшиеся до исполнения приговора и не подлежавшие сожжению на костре, обязаны были носить на груди, на спине, а также спереди и сзади колпака («coroza», как в Испании называли митру еретика) полные кресты Святого Андрея. Тех же, кто повторно впал в ересь, но раскаялся до исполнения аутодафе (они также носили упомянутые кресты), следовало заложить до пояса вязанками хвороста и поджечь. Когда языки огня охватывали санбенито и колпак, пламя сбивали в знак того, что грешник не подлежал смерти на костре, хотя тело его уже было сильно обожжено. Он заслужил помилование, пройдя через муки, задыхаясь у столба в пламени горящего хвороста. Такое помилование Святая палата дарила еретику, в последний момент признавшему свою вину и пожелавшему вернуться в лоно матери-церкви, чтобы умереть у ее любящего сердца. Поэтому два сопровождавших монаха отвязывали раскаявшегося, чтобы он во всеуслышание сделал свое признание, спасая тело от безумных истязаний, а душу – от вечных мук геенны огненной.

Наконец, нераскаявшийся еретик нес те же знаки отличия, что и вновь впавший в ересь, но в этом случае языки пламени могли целиком охватить его, чтобы показать, что ему подобало бы принять смерть от огня; его санбенито затем размалевывали изображениями чертей – пугающими гротескными карикатурами, – дабы известить о темных силах, управляющих его душой.

Теперь предстоит сделать некоторые выводы о самом духе инквизиции, нашедшем отражение в трудах Эймерико и его комментатора Пеньи, где подробно изложены принципы юриспруденции Святой палаты. Но прежде стоит упомянуть и о мнениях других авторов относительно правосудия и милосердия в понимании инквизиции и рассмотреть поясняющие пассажи, вышедшие из-под пера Гарсиа де Трасмиера.

Трасмиера, на которого мы уже ссылались, был инквизитором из Арагона, жившим в семнадцатом веке – почти двести лет спустя после интересующей нас эпохи. Мы могли бы обратиться еще к двум десяткам авторов, начиная с Парамо, которые придерживались тех же позиций, и единственной причиной нашего выбора является то, что сочинение Трасмиера имеет характер краткого конспекта.

Он сформулировал, пожалуй, все аргументы, которыми Торквемада и его сторонники убеждали себя не только в своей правоте, но и в неизбежности – если они намерены исполнить свой долг перед Богом и людьми и следовать предназначению, ради которого явились на свет, – тех свершений, за которые взялись.

«Обе эти добродетели – милосердие и справедливость – неразрывно соединены в Боге, хотя мы по несовершенству своему противопоставляем их, говоря, что божественный промысел лишь полезен в первом и наиболее величествен во втором. Истинным проявлением божественного милосердия, без сомнения, является спасение души, и разве можно усомниться в том, что суровое правосудие трибунала инквизиции – это поистине предписанное милосердием исцеление во благо грешника?

Так же, как варварством было бы приписывать жестокость хирургу, который прижигает огнем заразную язву на теле пациента, так же полнейшим невежеством было бы полагать, что кажущиеся суровыми законы предназначены для чего-то отличного от намерений, управляющих хирургом или отцом при наказании своих детей. Спаситель учит: «Кто не пользуется розгами, тот не любит ребенка», – и в другом месте: «Бог строг с теми, кого любит».

Может ли извращенность зайти дальше подобного толкования? В Риме во времена Торквемады Его Святейшество раздавал отпущения грехов, заменяя казнь на денежные штрафы, объясняя сию замену христианской заповедью: Бог не желает смерти грешников, но хочет видеть их здравствующими и обращенными в истинную веру.

Может показаться, что Великий инквизитор и папа по-разному понимают милосердие и справедливость. Сие сказано к чести папы.

Трасмиера, вторя инквизиторской казуистике, отточенной за многие века, считает, что строгость правосудия обусловлена милосердием. Нераскаявшегося отступника, обратившегося к иудаизму, следовало посылать на костер. Шло ли это ему на благо в этом мире или в мире ином? Можно признать определенную логику аргументов, когда инквизиторы сжигали раскаявшихся или невиновных: их грехи были отпущены, и инквизиторы могли гарантировать им спасение души по причине их чистоты нынешней и невозможности согрешить в будущем. Но сжигать нераскаявшихся, опираясь на выдвигаемые Святой палатой доводы, сознавая при этом, что как бренная плоть человеческая сгорает в огне костра, так и бессмертная душа будет вечно гореть в аду, – значит, согласно их собственным разъяснениям, совершать убийство этой души.

Нетрудно поверить Льоренте, который, опираясь на извлечения из хроник той эпохи, утверждал, что в Кастилии инквизиция не встречала благожелательного отношения. Представляется невероятным, чтобы цивилизованный и просвещенный народ с невозмутимым спокойствием относился к трибуналу, чьи методы, как бы ни приравнивали их к методам гражданскою суда, противоречили всем понятиям о справедливости.

Ни в одной католической стране пламенная вера сама по себе не подразумевала беспрекословного подчинения духовенству. Так же, как почитание какой-либо религии само по себе не означает почитания тех, кто руководит ею. Хотя кажется, что это так, и хотя предписывается, что так и должно быть, в действительности такое встречается редко, разве лишь в среде простых крестьян. Кроме того, церковники остаются людьми. Их недостатки и слабости, свойственные всем людям, слишком заметны на фоне добродетели и величайшей непорочности, которые должны соответствовать их должности. Святость считалась обязанностью священника, он был обязан честно исполнять свой долг подобно тому, как мирянин исполняет свои обязанности в деле, дающем ему средства к существованию. Единственным критерием целомудренности священника любого звания было его поведение, и когда оно оказывалось не на высоте, он заслуживал презрения сродни тому, которое выпадало торговцу, обманувшему кредиторов. Подобные промахи напоминали – и причиняли священнику серьезные неудобства, – что под сутаной таится обыкновенный человек со всеми недостатками, свойственными смертным. Но вдобавок он подвержен еще и недостаткам, свойственным сутане, – недостаткам, которые миряне не замедлят заметить. Худший из них – духовное высокомерие, жреческая гордыня, проявляемая священнослужителями всех культов, но нигде не ставшая столь нестерпимой, как в христианстве, где священник проповедовал учение смирения и самопожертвования. Он был похож на феодального тирана, раздающего зуботычины слугам, разглагольствуя о преимуществах демократии.

Священников подобного рода в Испании пятнадцатого века было предостаточно. Страна знала их и не доверяла им, а потому не доверяла ни одной организации, зародившейся в недрах церкви.

Теперь и трибунал инквизиции возбудил недоверие к себе скрытностью расследований, которую, как нам известно, строжайшим образом предписывал соблюдать Торквемада в своих «Наставлениях». Эти процессы не заслушивались в открытом суде; показания свидетелей содержались в тайне, под покровом анонимности, и люди не верили в непредвзятость и честность расследования. Когда арестовывали человека, они, как правило, видели его в следующий раз уже в кандалах и в размалеванном санбенито исполняющим трагическую роль в фарсе аутодафе.

Благодаря этой таинственности инквизиция приобрела власть гораздо более действенную, более искусную и всеобъемлющую, чем любой гражданский суд. Могущество Великого инквизитора было почти безгранично; он не подчинялся каким бы то ни было мирским властям и не нес перед ними ответственность за чинимый произвол. Влияние Великого инквизитора во многом превосходило власть монархов, даже сам король не мог вмешиваться в дела веры в такой степени, чтобы соперничать с человеком, получившим свой пост из рук папы.