Читать онлайн «Веселие Руси. XX век. Градус новейшей российской истории. От «пьяного бюджета» до «сухого закона»». Страница 59

В-четвертых, водка и самогон, как способ убить свободное время, тесно связаны со сквернословием, драками, пьяными песнями и хулиганством. Иной парень трезвый – относительно спокоен и смирен, но как только напьется – «ему море по колено!» Например, пьяный С. придирался и к тем девчатам, которые смирно сидят на вечеринке («Ну… мать… вставай, девки, а то морду набью!»), и к тем, кто танцует («Ну, вы што тут расплясалися? Марш в угол, а то в рожу заеду!»). Искал он повод придраться и к парням: «фыркнет соплями на чистую рубашку парня», а в ответ на возмущение затевает драку. Деревенское гулянье в 20-е годы стало самой распространенной формой молодежного отдыха: молодежь гуляла не менее 60 раз в году. Причем парни с самого раннего утра спешили ублаготворить себя выпивкой[531]. Показательна в этом отношении деревенская частушка второй половины 20-х годов, диалогичная, по законам жанра. В ответ на девичьи упреки:

парни озорно отвечали:

Обильной выпивкой сопровождалась каждая деревенская свадьба. Ритуал соблюдался неукоснительно. Свадебный поезд периодически останавливался, чтобы выпить стаканчик-другой, благо, причина для этого всегда находилась: то «сломалась оглобля», то «порвались гужи» и т. п. Пили и во время венчания, и после оного. Иногда свадебный обряд приобретал откровенно гротескный характер: «По положению батюшка должен читать новобрачным нравоучения, но самогон связал ему язык, и, пробормотав какую-то нелепицу, батюшка объявил обряд выполненным»[532].

Несмотря на заявления сельских комсомольцев, что комсомольцы – это «те, которые не пьют», и комсомольская свадьба в деревне не обходилась без возлияний. Перед нами описание «красной свадьбы» в селе Ново-Покровка Семипалатинской губернии, «сценарий» которой пугающе напоминает традиционный сельский праздник: «Жених с невестой направляются в дом жениха, здесь молодых благословляют и сажают в углу под образами. На столе перед ними стоит четверть самогона и… сосна, украшенная цветами. На груди жениха красуется красный бант, приколотый значком КИМа»[533].

Но все-таки в ряде случаев комсомольцы блюли чистоту своих рядов. Так, 18-летний Федор Шамалин был исключен из рядов ВЛКСМ после того, как, напоенный матерью до потери сознания, разорвал комсомольский билет в присутствии секретаря ячейки. Члены деревенских комсомольских организаций неоднократно доносили в милицию на односельчан-самогонщиков. Не останавливало даже семейное родство. На известного деревенского самогонщика Андрея Яковлевича Сысоева его дочь комсомолка Нюша лично написала заявление. Вскоре приехал отряд из районного центра и накрыл всех самогонщиков. Затем последовали арест, суд и штраф в 25 рублей. Когда родители узнали, кто был виновником злоключений, Нюше пришлось уехать в Москву на фабрику[534].

Но, как гласит деревенская частушка:

Большинство самогонщиков стали профессиональными винокурами, мелкими заводчиками, готовыми пойти на все ради обогащения. На базе самогоноварения рождалась новая, советская буржуазия, и, само собой, истраченные пролетариатом и крестьянством на самогон деньги обогащали отнюдь не «родное государство».

Корни алкоголизма уходили, несомненно, глубже плоскости классового противостояния. Но некоторые основания для того, чтобы связывать злоупотребление спиртным с «нэпманской стихией», все же были. На первом месте стояли экономические причины. 18 января 1923 года ВЦИК и СНК приняли декрет «О дополнительном обложении торговых и промышленных предприятий на проведение мероприятий по борьбе с последствиями голода», которым устанавливалось дополнительное обложение не только предприятий, производящих предметы роскоши и торгующих ими (50 % стоимости патентов и 1 % с оборота), но и кафе, ресторанов высших разрядов (100 % патента и 3 % с оборота), заведений, торгующих пивом и вином (100 % их стоимости)[535].

Последствия «сухого закона» сказывались не только на мелкой уличной преступности и «бытовухе». 24 сентября 1923 года в Ростове-на-Дону с пивзавода «Заря» до ночи шел экстренный отпуск пива частным владельцам – разливали даже горячее. Дело в том, что на следующий день цена на сей напиток должна была повыситься вдвое[536]. В условиях рыночной стихии и прямого государственного давления предпринимателям приходилось проявлять «чудеса» изворотливости, чтобы завлечь покупателя. Печать сообщала, что в Ленинграде арендаторы норовили открывать «заведения с желто-зелеными вывесками» (пивные) поближе к заводам, мотивируя тем, что вложишь ближе к массам, производительность подымешь»[537], а в городе Гусь Хрустальный Владимирской губернии некий предприимчивый частный торговец, «идя навстречу населению и все развивающейся промышленности», ходатайствовал перед ЦИКом об открытии крупной оптовой торговли крепкими напитками[538]. На страницах сатирических журналов такой «специалист», сетовавший на трудности жизни, был представлен весьма карикатурно: «Завод самогонный имею, а обидно: не знаю, как до довоенной выработки поднять производство – до войны-то ведь его не вырабатывали»[539].

Наряду с причинами меркантильного характера наличествовали и чисто психологические факторы. Бизнес периода нэпа был ориентирован скорее на выживание и на прожигание жизни, нежели являлся базовой жизненной целью. То, что в литературе называлось «гримасами» или «угаром» нэпа, достаточно известно и даже хрестоматийно. Не секрет, что нэпманы, неуютно чувствовавшие себя в Советской республике, часто вели себя по принципу «пропадать – так с музыкой», предаваясь пьяным кутежам и разврату. Возникала некая «аура», которая ассоциировалась с «последними русскими капиталистами» и влекла за собой вполне определенный спектр впечатлений[540]. Карикатуры в рубриках «Гримасы нэпа», изображающие дремлющих за столом, уставленным едой и спиртным, жирных нэпманов, быстро стали приметой времени:

Пьянство неизменно присутствовало среди набора «смертных грехов», присущих нэпманам. В 20-е годы «нэпо румяная, угарно пьяная» нередко рисовалась в виде запеленутого младенца, рядом с которым располагались непременные атрибуты в виде пива и карт[542]. В массовом сознании эпохи, как в кривом зеркале, «шинкари, трактирщики, самогонщики и священники» сливались в неразделимое целое. Типичный пример восприятия городским населением нэпманского «делового мира» 1926–1927 годов дает нам современник этих событий писатель Лев Шейнин: «В Столешниковом переулке, где нэп свил себе излюбленное гнездо… покупались и продавались меха и лошади, женщины и мануфактура, лесные материалы и валюта. Здесь черная биржа устанавливала свои неписаные законы, разрабатывая стратегические планы наступления «частного сектора». Гладкие мануфактуристы и толстые бакалейщики, ловкие торговцы сухофруктами и железом, юркие маклера и надменные вояжеры, величественные крупье, шулера с манерами лордов и с бриллиантовыми запонками, элегантные кокотки в драгоценных мехах и содержательницы тайных домов свиданий… грузные валютчики… мрачные, неразговорчивые торговцы наркотиками»[543]. И, конечно, непременным атрибутом этого мира было беспробудное пьянство: «Там кутеж, трещат трактиры. Все делишки бражные»[544].

Но самое главное – другое. В нэпе виделась угроза перерождения коммунистов, растворения в новых условиях основ коммунистической морали. Пугало распространение алкоголя и наркотиков, проституции и азартных игр, коррупции и спекуляции. Вот весьма характерное сообщение «Известий» Воронежского губернского комитета партии с типичными для партийной печати тех лет «зоологическими» оценками: «Развелись волчьи ямы буржуазного окружения: кафе, рестораны, игорные притоны, буфеты с крепкими напитками, тотализатор и т. п. – поджидают коммунистов, особенно молодых, чтобы разложить партию»[545]. Л.Д. Троцкий позднее вспоминал: «В нравы нового правящего слоя входили настроения моральной успокоенности, самоудовлетворенности и тривиальности…Хождение друг к другу в гости, прилежное посещение балета, коллективные выпивки, связанные с перемыванием косточек отсутствующих»[546].