Читать онлайн «Речь против языка». Страница 13

Похожим образом из навоза русских науки и языка проросли и расцвели товарищества советской науки, не обязательно мужские, но тоже обособленные речевыми арго.

У римлян военная служба была постоянным трудом, соленым разъедающим потом. Именно в римской военной среде родилась поговорка, приписываемая Домицию Корбулону (Корзинину): «врага надлежит побеждать лопатой»[150]. Тит Ливий убежден, что никто не может сравниться с римским лагерником в усердии (in ореге) и перенесении тягот и лишений (tolerandum laborem) военной службы (примеч. ccxxix).

С первых дней службы до отставки и смерти воины «держались за руки в братстве, которое не распадалось даже после смерти» (примеч. ссххх). Мнение и оценка узкого круга товарищей, братишек, братков, ревнивое соперничество с другими частями и коллективами непосредственно определяли поведение бойца (примеч. ccxxxi). Слово «легион» (legio) этимологически и очевидно для римлян значило связка, вязанка, понятийно в современной русской речи – братство, братва, товарищи, други, дружина. Соответственно легионеры: братцы, братки, товарищи.

Сыновья становились частью этого братства. Они перенимали от отцов римский дух, доблесть (virtus Romano), причудливую для кочевников смесь искреннего послушания-предсказуемости, труда, выучки, опыта, стойкости и сплоченности (disciplina); нехитрые положения умеренности, воздержания, ловли золотой середины в непрочной жизни.

Disciplina как беспрекословное подчинение власти – будь то власть отца (disciplina domestica), власть магистратов[151] или государства в целом – изначально часть римской доблести (virtus) (примеч. ccxxxii). Важно помнить, что слово disciplina происходит от глагола «учиться» (disco), discipulus – ученик.

Высшим проявлением личного мужества считалась для отцов готовность встретить опасность лицом к лицу, когда это не вызывалось прямой необходимостью. Но тяжелее всего для отцов было объяснить сыновьям, что по римским законам доблесть является благородной лишь в том случае, если она проявлялась в борьбе с внешним врагом, а не в междоусобной войне (примеч. ccxxxiii). Для самых дисциплинированных учеников военных disciplina превращается в оружие.

Обычно после тяжелого труда (лат. opera, ит. opera, творение, произведение) римские лагерники собирались у костров и обсуждали прожитый день. Полковые песенники и запевалы выносили на суд товарищей свои новые частушки fescennini (басни). Об истории и содержании басен-фесценнин в письме городскому Гаю рассказывает деревенский Гораций:

Древние земледельцы, люди крепкие и довольные малым, после уборки хлеба облегчая в праздное время тело и самую душу, переносившую тяжелые труды в надежде их окончания, вместе со своими помощниками в работах – детьми и верною женой – умилостивляли землю поросенком, сильвана молоком, а цветами и вином гения, помнящего о краткости жизни[152]. Изобретенная вследствие этого обычная вольность частушек бросала деревенские колкости в ответных стихах. Повторяясь из года в год, эта свобода, всем приятная, выражалась в любезных для населения шутках, пока наконец шутка, сделавшись жестокой, не стала обращаться в явное неистовство и пока не стала распространяться на почтенные семьи, безнаказанно им угрожая. Уязвленные ее окровавленным зубом, люди почувствовали боль. Но и те, которых он не коснулся, стали беспокоиться об общем положении. Был даже издан закон и назначено наказание с запрещением чернить кого бы то ни было злостным стихом. Те (т. е. насмешники) переменили тон и, боясь палки, были вынуждены вернуться к добродушной речи и забаве (примеч. ccxxxiv).

Частушки (fescennini versus) «представляли собой народный комический экспромт, широко распространенный во всей Центральной Италии, а в Фесценнии под влиянием этрусков постепенно приобретший художественную форму: благодаря этой первой обработке название «фесценнины» распространилось на все подобные проявления веселья на сельских праздниках» (примеч. ccxxxv). Русские еще недавно очень любили петь не только на отдыхе, но и во время своего труда. Русские военные частушки, шутки и песни также можно было счесть неприличными:

Русские военные поют даже в походе[156]:

Даже зелено-золотистые жуки, называемые у нас хрущами, – рассказывал офицер, – составляют их любимую пищу, как для нас земляника или клубника.

Солдаты ели булки из кукурузной муки с малым добавлением пшеничной и мечтали о ржаном хлебе, щах и квасе.

Дороги были отличные, с канавами по бокам, наполненными стоячей водой. Русские войска шли споро. Появлялся Суворов на своей казачьей лошадке, скакал вдоль строя, приказывал: «Запевай!».

С подголосками, с посвистом лихим солдатским неслась над полями италийскими удалая русская песня, изумляя самый музыкальный в мире народ. А когда вырывался перед строем ложечник и принимался трещать деревянными ложками да идти вприсядку, тут уж не мог утерпеть сам фельдмаршал – соскакивал с лошади и начинал кружить вокруг ложечника с платочком. «За барышню» (примеч. ccxxxvi).

Русские первопоселенцы Енисея и северо-востока Сибири имеют один исток. Ангарские версии былины «Добрыня и Алеша» более ранние, чем все виды этой былины в восточной части русского Севера. «Охота к пению – характерная для сибирского крестьянства особенность» (примеч. ccxxxvii). Да и не только сибирского. Вятские крестьяне тоже любят постоянно напевать. Русские частушки, фесценнины-басни, врезавшись в детскую память, запоминаются на всю жизнь[157].

Из провала времени вырастает грандиозный образ римского учителя начальной школы: умудренного жизнью ветерана.

Отцы давали начальное образование своим и чужим детям самостоятельно. Начальные школы были рассеяны по всей Италии. Рим покорил мир не только мечом – он победил его своим учителем начальной школы.

Скромными и бедными были ученики начальной школы; беден и скромен был их учитель в Риме. Дело его было хлопотливым и трудным, дохода приносило мало, а почету – и вовсе никакого. Он не имеет права называться «профессором» – это титул преподавателей средней и высшей школы («грамматиков» и «риторов») – он всего-навсего «школьный наставник»; он не смеет сидеть в просторном кресле с высокой спинкой (кафедра) – оно предназначено только для грамматиков и риторов; императоры даруют «профессорам» большие привилегии – о «школьном учителе» они и не вспоминают. Затруднений ему, правда, не чинят: он не должен ни у кого спрашивать разрешения открыть школу, никому не должен представлять отчетов о ведении школьного дела; никто не присылает ему ни указов, ни распоряжений. Свобода у него полная – и открыть школу где угодно, и преподавать как хочешь, и умирать с голоду, если не хватит средств и способностей отвести от себя эту, по словам Гесиода, «жалостнейшую смерть». На такое невыгодное и незаметное место охотников, естественно, было мало. Занимали его с горя те, кому не удалось пристроиться в жизни лучше. Средней и высшей школой ведали обычно греки; учитель грамоты чаще всего был своим, земляком, уроженцем Италии. Изувеченный солдат, вынужденный до срока оставить военную службу, ремесленник или крестьянин, не способные по болезни или по старости к своему труду, решали открыть начальную школу – все-таки какой-то заработок (примеч. ccxxxviii).

Изувеченных солдат среди пленных и невозвращенцев на Востоке было в избытке.

Способы преподавания были не приспособлены даже для римских детей. Грамоту, которую теперь самый тупой ученик усваивает за несколько недель, римские школьники одолевали за несколько месяцев. Нечего и говорить, насколько наша арифметика легче римской. Четко вырисовывается нравственный идеал такого учителя: он жил «бедно и честно», был безукоризненно чист в отношениях с учениками. Люди безграмотные и неискушенные в юридических тонкостях могли на него вполне полагаться и быть уверены, что он передаст их последнюю волю в полном согласии с их мыслями и желаниями. Он не отвечал отказом на просьбы и никого в жизни не обидел.

Только одна единственная надпись донесла до нас голос начального учителя. Жил он в Капуе (это был большой торговый город в Кампании) во времена Августа; звали его Фурием Филокалом[158]. Он сочинил для себя эпитафию, которую и вырезали на его надгробной плите; из нее мы и узнаем кое-что о его жизни и о его внутреннем облике. Жил он бедно; сам он говорит об этом, и бедность его засвидетельствована тем, что похоронили его на средства погребального общества (это были ассоциации бедняков, ежемесячно делавших скромные взносы в кассу общества, которое обязано было позаботиться о пристойном погребении своих членов). Заработок от школы был, видимо, ничтожным: Фурий вынужден был еще прирабатывать составлением завещаний. Был он в какой-то степени знаком с философией; учение пифагорейцев о том, что тело – темница для души, пришлось ему по сердцу. Он называл себя аврунком (одно из древних италийских племен); видимо, история и этнография родной страны его интересовали. Эпитафию свою сочинил он в стихах, правда, довольно неуклюжих; но тайной стихосложения как-никак владел. Для учителя грамоты был он человеком весьма образованным… Для Ливия гул детских голосов в школе и шум от работы в мастерских одинаково характерны для будничной жизни маленького италийского городка (примеч. ccxxxix).