Читать онлайн «Образ России в современном мире и другие сюжеты». Страница 49

Монтень в рассуждении «О каннибалах», как и позже в эссе «Средства передвижения», проникнутом горячим сочувствием к индейцам, дал решительную отповедь сторонникам идей об их животной, нечеловеческой сущности. Для него характерно стремление к историзму. Не бестии, не варвары, а носители культуры иного уровня развития, которые могли бы оплодотворить европейскую цивилизацию не только своими достижениями в тех или иных областях, но, прежде всего, научить европейцев подлинной морали, подлинным общественным нравственным нормам.

Конечно, Монтень, не имевший ни специальных этнографических интересов, ни достаточной информации, – а опирался он в основном на сведения французских миссионеров о жизни бразильских индейцев-гуарани, на устные свидетельства, – писал не о каком-то конкретном племени, а вообще об американских «каннибалах», как называли тогда «дикарей». Таким образом, тот каннибал, которого он представил как своего рода идеальную мерку, был, прежде всего, условным, философским персонажем.

Каковы его черты? Трудолюбивые и равные между собой каннибалы живут в мягком, умеренном климате, среди щедрой природы. Каннибал морально чист, высоконравствен, уважает и любит своих жен, одарен, умен, отважен, не жесток, готов к самопожертвованию, отличается трезвостью, воздержанностью, у него своя культура, своя поэзия анакреонтического типа, язык каннибалов «очень мягкий, приятный на слух, напоминает своими окончаниями греческий»[217].

А Калибан Шекспира? Если речь Гонзало – пародия на монтеневские рассуждения о Золотом веке, то шекспировский дикарь – полемически-ироническая «анаграмма» морального облика каннибала.

Каннибалы Монтеня говорят на языке, напоминающем греческий, – в эпоху Ренессанса это могло означать только одно: причастность к духовности; Калибан не имеет «слова», он едва научился лепетать с помощью Просперо, давшего ему «знание вещей». Калибан был животным, животным и остался, со всеми присущими ему низменными инстинктами. Да и, наконец, фон его жизни – не мягкая и умеренная природа, а остров бурь, отвратительное место.

Какое же все это имеет значение? Зачем Шекспиру понадобился каннибал и зачем он столкнул его с европейцами? И следует ли видеть в безобразии Калибана знак того, что Шекспир был сторонником идей «порочности» индейцев? Но прежде всего: намеревался ли Шекспир, пусть и в сказочно-фантастической форме, изобразить процесс колонизации?

Казалось бы, все ясно: Просперо поработил Калибана, присвоил все богатства острова, мучает и травит Калибана собаками, а прибывшие на остров другие европейцы спаивают его. Калибан же оказался непримиримым бунтовщиком, попытался организовать заговор и сбросить с себя власть Просперо, хотя бы и ценой его убийства… Нет, в сюжете пьесы отношения Калибана и Просперо, хотя в них и концентрируется идейно-художественный смысл произведения, находятся все-таки не на первом плане, узел действия завязан вокруг отношений бывшего миланского герцога с теми, кто его сверг в свое время. Типичный шекспировский сюжет: интриги, измена, подлость, борьба за власть, изгнание, и прав, конечно, И. Рацкий, когда пишет о том, что автора вовсе не интересовала тема колониализма сама по себе. Не прав он, как мне кажется, в другом: в том, что, как он считает, для произведения Шекспира «колониальные» отношения Просперо и Калибана – случайность, сама по себе имеющая малое значение. На мой взгляд, дело обстоит по-другому.

Во-первых, не случайность возникновения подобной темы и схемы действия, отражающей типичные коллизии той поры, доказывается полемической связью Шекспира с «Опытами» Монтеня.

Во-вторых, материал этот, хотя он и не имел самодовлеющего значения для коренного замысла, сконцентрировав в себе с максимальной полнотой все основные линии, стал играть самостоятельную роль и воздействовать на замысел. Для того чтобы понять роль этого «внутреннего» сюжета, надо нащупать центральный стержень шекспировской мысли.

Л. Пинский, выделив основные направления развития художественно-философской мысли Шекспира, делает вывод: его великие реалистические трагедии запечатлели «кризис гармонического, наивно асоциального “натурализма” ренессансной этики, ее веры в стихийно добрую природу человека»[218]. «Буря» же предстает высшей и последней ступенью в восхождении, – а не в нисхождении, как считал А. Смирнов, – Шекспира по крестному пути размышлений о мире и человеке. Возникновение утопической ситуации в последнем произведении, думается, связано не с тем, что, как, считает И. Рацкий, Шекспир обратился к новой для него теме свободы, а с тем, что мысль его поднялась к таким высотам и обрела такой размах, что потребовала максимально обобщенной – философско-поэтической формы. Если «внешняя» тема «Бури» действительно – это тема свободы, то сама она производная от иной, глубже залегающей проблемы – философского ядра произведения. Это коренной для всей гуманистической мысли вопрос о сущности человека и человеческого, получающий в последнем произведении Шекспира глобальную разработку. Каков человек? Добрый или злой по своей природе, возвышенный или низкий? От чего зависят сущность, содержание и норма человеческого? Чем определяются его действия и отношения с другими людьми? Возможен ли гармонический человек? Возможны ли гармонические отношения между людьми? Вот круг основных вопросов «Бури», сформулированных языком поэзии. Лишь с этой точки зрения можно понять и смысл обращения Шекспира к Монтеню, и его полемику с ним, и содержание образа Калибана, и причины краха Просперо.

В эпизоде, где Шекспир обращается непосредственно к тексту Монтеня, мысль его выходит на поверхность, обнаруживая «ключ» к образам острова бурь, Калибана и во многом ко всему произведению. Полемика здесь идет в открытую, Шекспир бьет в самую уязвимую сердцевину утопического мышления, которое строится на презумпции: природа – хороша.

Занесенные бурей на остров путники озираются, как озирались, обычно в воображении, посетители «блаженных» островов. Придворный Адриан, выделяющийся среди прочих своим благородным и сдержанным поведением, замечает, что «местечко в известной мере не лишено приятности», и его поддерживает другой благородный персонаж – Гонзало: «Как все располагает к тому, чтобы здесь жить… Какая здесь пышная и сочная трава! Какая свежая зелень!»

Злодеи и циники Антонио и Себастьян откликаются: «Эта голая земля и впрямь бурого цвета», «с пятнами плесени».

Кто из них прав? Во всяком случае, на реплику Антонио, высмеивающего энтузиазм Гонзало: «Он не так уж отклонился от истины», – Себастьян отвечает: «Ничуть не отклонился – он просто вывернул ее наизнанку»[219].

Отношение Шекспира к утопиям природной гармонии – и в площадных, циничных шутках спутников Гонзало, и в иронически– шутливом тоне самого советника, произносящего речь, в которой соединились все типичные мотивы мечтаний эпохи Ренессанса об идеальном обществе. Гонзало мечтает: будь он «королем» этого острова, то создал бы государство, которое «затмило бы век золотой», в нем было бы устроено «иначе все, чем принято у нас», т. е. не было бы ни рабов, ни господ, ни чиновников, ни судей, ни наследств, ни богатства, ни бедности, не было бы никаких пороков, измен, убийств, никто бы не властвовал (здесь Гонзало напоминают, что он хотел бы быть «королем» счастливого острова), никто бы не трудился и «сама природа щедро бы кормила бесхитростный, невинный мой народ»[220].

Отрицание возможности идиллии на лоне «хорошей природы» – это отрицание концепции человека как существа только природного и представлений об изначальной «доброте» природы. Горький опыт жизни и истории, постигавшийся Шекспиром – создателем великих трагедий, воплощается в законченные философско-поэтические формы.

Полагают, что Калибан – эманация человеческого зла. Но изначальное зерно его не в этом, в нем воплощена природная «сущность» человека. Монтень создал философско-художественный образ гармонического каннибала, Шекспир – Калибана, существо, ведомое только животными инстинктами и – более того – аморальное, безобразное, грубое, мычащее. Разумеется, этот образ-перевертыш ни в малой степени не означает, что Шекспир, не склонный к апологетическому европоцентризму (вспомним его знаменитого мавра), разделяет идею органической порочности дикарей. Образ Калибана отнюдь не имеет реально-натуралистической основы, это художественно-философское обобщение представлений о том, что такое человек у самых своих «начал». Потому-то Калибан и предстает странным существом, застрявшим где-то между животным и человеком. Облик его вполне соответствует господствующим натурфилософским взглядам той поры, а стереотипы господствующего мировоззрения эпохи, как показывают многие исследователи, составляют твердую основу всего художественного мира Шекспира, сына своего времени[221].