Читать онлайн «Философский комментарий. Статьи, рецензии, публицистика 1997 - 2015». Страница 5

Когда Эдику исполнилось тридцать девять лет, у него обнаружили раковую опухоль в мозгу. Живым я видел его в последний раз в больнице, растянувшейся между Литейным и Надеждинской. Он приветливо улыбался Саше и мне. Даже черепная операция и приближение смерти не изменили его лица. Умер Эдик очень необычно, как и полагается исключению из правил. Его отец, театральный художник из Кишинева, добился от чиновников Брежнева, когда-то властвовавших в этом городе, разрешения на то, что его сын будет отпущен в Швецию, где готовился самолетный рейс на Филиппины для тех, кого якобы могли излечить от не поддающихся западной медицине болезней тамошние кудесники-шаманы. Чудодеи с гор оказались не в силах спасти Эдика. Пять старообрядческих семей, невесть как занесенных на Филиппины, кормили щами по очереди Эдика и его жену, полетевшую вместе с ним. Он скончался в Стокгольме по пути на родину. Раскрыв зацинкованный гроб, его отпевали в часовне на Охтинском кладбище. Воскресить его в моем тексте я не могу даже в самой малой степени. Есть такие люди, о которых, как бы красно мы ни изъяснялись, некролог ничего нe скажет.

Мне решительно не даются импровизации. Детство, пришедшееся на годы сталинских пятилеток, запечатлелось во мне любовью к плану. Составив проект моей интеллектуальной жизни в весьма раннем возрасте и строго следуя ему, я тем не менее всегда интересовался людьми, обладающими импровизационным даром, и им самим. Из зависти к ним и возник этот текст.

Стивен Гринблатт, основатель "нового историзма", считает, что первым импровизатором был Яго. Как известно, Яго использовал для того, чтобы ввести Отелло в заблуждение, неожиданную находку — платок. Таким умением извлекать выгоду из случайного и непредвиденного мог обладать только тот, кто оторвался от средневековой жизненной нормы, высшей целью которой было подражание Христу.

Гринблатт вряд ли читал дьяка Ивана Тимофеева, поведавшего в своем "Временнике" о том, как воцарился Борис Годунов. В момент народного решения, кому править в Московии, Годунов сделал вид, что хочет задушить себя шейным платком, лишь бы не идти в государи, на самом же деле он утирал им пот. Наблюдая эту мнимую готовность к самопожертвованию, толпа, собравшаяся в церкви, более не сомневалась в том, кто именно должен стать ее избранником.

Пусть Гринблатт прав: импровизаторы — и венецианские и московские — ловят момент и тем самым не желают ничего знать о жизни вечной. Но при чем тут платок? Какой-то смысл в нем быть должен, иначе зачем было Пушкину в "Египетских ночах" задерживать внимание все на том же предмете туалета: "…он приподнял рукою черные свои волосы, отер платком высокое чело, покрытое каплями пота <…> Импровизация началась"? А вот еще портрет Киприяно из "Импровизатора" Одоевского: "В фризовой шинели, подпоясанный красным платком, он беспрестанно говорил стихи на каком-то языке, смешанном из всех языков…" Ну, что бы не перетянуть обезумевшего Киприяно вервием каким или сыромятным ремнем? На тебе — опять платок!

Право, дискурсивная чертовщина! Я терялся в догадках, размышляя о связи между платком и импровизацией. Вроде бы нет ничего общего между этим аксессуаром, предназначенным для украшения одежды или удаления телесных отходов, и спонтанной креативностью, внезапным творческим порывом, неважно: бескорыстным ли, корыстным.

Мои интеллектуальные мучения продолжались до тех пор, пока я не вспомнил, что в пастернаковском стихотворении "Импровизация" ("Я клавишей стаю кормил с руки…") никакого платка нет. Есть птичий клекот, ночь, пруд — и все. Или не все? Кажется, какое-то упоминание одежды в этом тексте было: "Я вытянул руки, я встал на носки, Рукав завернулся, ночь терлась о локоть". И тут меня осенило. Платок явился мне теперь таким же своим другим одежды, что и ее изнанка, отыскавшаяся у Пастернака. Платок — часть наряда, но отторгаемая от него, выпускаемая из него по временам на свободу, как бы достающаяся на волю рук. И раз так, то где же платку еще встречаться, как не в сочинениях про импровизацию — про действие непредвзятое, ничем заранее не ограниченное?

Выйдя из парадигмы, составленной из импровизаторских платков, Пастернак показал, в чем ее сущность. Он нашел эквивалент к ее инварианту: рукав подкладкой наружу. И, таким образом, выстроил позицию, из которой можно рассекретить возникновение и смысл этой парадигмы. До меня дошло, что такое метагениальность. Выбившаяся из ряда, она темна, как, например, непрозрачна поэзия раннего Пастернака, но тем не менее просвещает нас. Она сродни в миниатюре божественному началу, которое не вписывается ни в одну из парадигм, складывающихся в человеческом разуме, но в то же время равнозначно им всем.

Есть в "Повести временных лет" рассказ о Яне Вышатиче, который боролся с волхвами. Миф о миротворении в изложении этих язычников выглядит так: Бог мылся в небесной баньке, утер тряпицей пот, бросил ее на землю, где из пропитанной влагой материи был изготовлен человек. Подлинный импровизатор, не обходящийся, как и все его профессиональные наследники, без платка, — создатель вселенной, чей волевой акт не опричинен извне. Импровизаторы в новой литературе не только выступают против imitatio Christi, как это вытекает из трудов Гринблатта, но и подражают первокреатору. Из их претенциозного намерения не получается ничего хорошего: они оказываются злодеями, лицедеями, безумцами. Или же текст об одном из них не желает доходить до своего конца и остается фрагментом. Но когда импровизация происходит, как у Пастернака, за пределом всего этого ряда имитационных актов, когда ей, если угодно, более не нужен платок, она возвращает себе первозданность и обретает положительное значение.

Я прошу прощения за то, что не указал с самого начала на жанр, в котором вел речь. Жанр называется притчей. Ее тема: почему возможна история культуры. То есть: как удаются оригинальные импровизации, когда мир уже как будто вполне сотворен, так что импровизировать в нем, казалось бы, остается одним копиистам.

ОЧЕРКИ НЕМИМЕТИЧЕСКОГО ЗРЕНИЯ М.: Новое литературное обозрение, 2001. 240 с. Тираж 3000 экз. (Научное приложение, вып. XXVII)

Яркая работа А.М. Эткинда познакомила русскоязычного читателя с проблематикой одной из интеллектуальных мод, докатившихся во второй половине 1980-1990-х гг. из США до Европы. New Historicism (в дальнейшем: NH), показывает А.М.Э., был результатом сдвига, который случился в мышлении гуманитариев, не удовлетворяющихся более идеями раннего постмодернизма, и который подчинил себе многих ученых — отнюдь не только записных представителей школы С. Гринблатта и Л.Э. Монтроуза.

Разбираясь в отношениях между историей и текстом, А.М.Э. высказал одно чрезвычайно знаменательное для меня суждение:

Сила текста определяется, в частности, его способностью быть посредником между предшествующими и последующими ему событиями.

Я позволю себе развернуть эту мысль следующим образом. Будучи самодостаточным знаковым образованием, текст представляет собой не просто переход от данного (темы) к новому (реме), но (квази)логический вывод одного из другого. Текст потому и не нуждается в опоре на внешнюю действительность, что он в себе содержит свое объяснение. Какие бы res gestae ни описывал текст, специфически текстовым действием оказывается обоснование (явное или неявное) того замещения, о котором сообщается. Любой текст в своей самодостаточности (речь не идет о сугубых документах, до которых я доберусь только в заключительном разделе статьи) — двойная субституция, которая трансцендирует трансцендирование, привнося в него цель, не предсказывавшуюся в его условии. Если угодно, текст взывает к ratio как к religio. В качестве события текст есть толкование события, обозначиваемого им[1]. В нем может присутствовать и метатекстовой "голос", как это продемонстрировала А. Вежбицка[2].

Но все же главное и первичное в нем не его метатекстовой, а его метаакциональный характер. Перемещение от того, что было, к тому, что наступает, делается в тексте интеллигибельной необходимостью (неважно, как оцениваемой). Текст служит медиатором (что подчеркивает А.М.Э.) в таком времени, которое наполнено неизбежным смыслом. Именно это время подразумевается в понятии "история"[3]. Текст творит историю, которая тем самым не имеет ничего общего с биологической эволюцией. Res gestae могут задерживаться в коллективной памяти или ускользать от нее (мой поход в табачную лавку не принадлежит истории, хотя в нем данное сменяется новым). В противоположность действиям все тексты имеют шанс стать единицами хранения в архиве. Фактические действия исторически релевантны, если они обладают текстопорождающей мощью (безразлично, какой смысл при этом в них вкладывается: в одной и той же войне может быть увидено и исполнение апокалиптического пророчества, и результат дележа мира международным капиталом)[4], или текстообразны (являя собой какую-либо из форм того, что Гринблатт определяет как "self-fashioning" индивида[5]), или вытекают из текстов (наподобие того, как революции неизменно воплощают собой некие предшествовавшие им идеологии, на чем настаивал уже А. де Токвиль). Иными словами, поступки историчны, поскольку они отрываемы от самих себя в той мере, в какой они не только удовлетворяют потребности тех, кто их совершает, но и предполагают наличие (ad hoc или post hoc) гипотезы о том, в чем их суть, т. е. другого сознания, чем то, что непосредственно руководит акцией. То, что Ницше имел в виду в словосочетании "der wahrhaft geschichtliche Connexus"[6], образуется благодаря тому, что текст в качестве толкования действительности в ее временном развертывании поддается перетолкованию, отправляющему его туда, откуда он возник, — в историю. Она ловит мир в сеть текстов. История становится мировой, ибо трансцендирование трансцендирования не ведает никаких границ: ни национальных, ни жанровых, ни персонально-авторских. Текст не откладывает (diffОrance) обозначивание (как мнилось Деррида в "De la grammatologie", Paris, 1967), он находит в последующем тексте свою онтологию, он превращается в нем в то, что он есть и чем он чреват, — в феномен истории. Текст всегда в прошлом. Таковы, как будет видно, и тексты об истории.