Читать онлайн «Евреи и Евразия». Страница 19

Тем не менее явление исповедания одних и тех же воззрений, да еще в такой фанатически-исступленной форме, на сущность общественно-экономических и политических отношений со стороны людей, причисляющих себя к экономически весьма различным группам и классам общества, а также факт сравнительно весьма мирного и взаимно-снисходительного общественного сожительства главных идейных течений среди еврейской периферии, хотя принципиально очень сильно расходящихся; далее, неспособности всех их одинаково воспринимать катастрофическую трагичность переживаемой эпохи, глубину и широту ее сдвигов — все это только для поверхностного взгляда должно представляться чем-то положительным и достойным подражания со стороны других народов (подобные голоса приходится иногда слышать). На самом же деле оно свидетельствует о полном нравственном и умственном оскудении и опустошении еврейской души, об утрате ею способности к зрячему и решительному различению, о позорном рабстве ее у лживой и человеконенавистнической утопии, о полном отходе на самый задний план ее сознания важнейших религиозных и культурно-исторических проблем нашего страшного настоящего. Проявляющееся вовне национальное единство и спайка есть, может быть, вещь весьма почтенная и заслуживающая всяческой похвалы, но обнаруживающаяся в столь наивных и элементарных формах сила «голоса крови» слишком громко свидетельствует о том, что, несмотря на свой неистово-шумливый коммунистический, демократический или сионистский — смотря по обстоятельствам — фанатизм, бескрылая, дряблая душа периферийного еврея вследствие основного порока ее религиозной природы не способна ни на сильную любовь, ни на сильную, мужественную и зрячую ненависть. Ей не по плечу настоящее, героическое увлечение важною и значительной идеей, требующей от своих приверженцев не только великих усилий и преодолений, но и тяжелейшей, может быть, жертвы, мыслимой в жизни человека: отхода и отчуждения от близких, домашних и единокровных его во имя властно зовущего в сторону от них идеала, во исполнение одного из самых трагических заветов Библии (Матф. X, 35, 36).

На взгляд наблюдателя, эта духовная инертность, несмотря на внешнюю экспансивность и суетливость, столь часто нас неприятно поражающую в еврее вообще, а в периферийном — в особенности, только накладывает новые сочные мазки на старый, давно всем известный и приевшийся портрет последнего; она придает правдоподобие и обоснованность попытке кратко охарактеризовать его во всей полноте его серого, безблагодатного явления, как существо поистине вечнокомическое. Это вечнокомическое в существе еврейско-периферийного типа часто ошибочно принимается за некоторое подобие элемента трагического — как вследствие необычности сочетания комичности с вечностью, так и вследствие неправильного и неразборчивого перенесения на его трафаретную, лишенную положительного содержания и определенной биографии личность идей и реминисценций, навеваемых созерцанием действительно и имманентно трагической судьбы религиозного и исторического еврейства.

Проявляя в гипертрофированных размерах все ту же мощь национальной спайки и «голоса крови», те представители еврейской периферии, которых их собственные официально проводимые взгляды и воззрения не поставили за пределы возможности общения с русской некоммунистической интеллигенцией, всячески пытаются представить максималистско-утопическое неистовство, явленное нашими соплеменниками в процессе и осознании революции, как результат многолетнего и систематического правового гнета, этого действительно исполненного чувства безвыходности и обреченности окаменения, в котором держал периферийного еврея грозный василиск довоенного самодержавия. Нет сомнения, что известная часть этого явления, если отвлечься от глубины его идейного захвата и от широты его количественного размаха, может быть объяснена и понят в силу печальных ассоциаций прошлого. Но успокоиться на подобном однобоком и недостаточном объяснении, оставляющем далеко в стороне настоящую, глубинную суть дела, не может и не должен никакой еврей, не желающий быть сопричисленным к прозаическому ордену еврейской периферии и дорожащий тем, что есть истинно ценного и непреходящего в религиозно-культурном и историческом наследии его многострадального народа. Такой еврей должен прежде всего признать, что ряд ошеломляющих метаморфоз, претерпленных традиционным нравственно-бытовом ликом периферийного интеллигента, именно своей неожиданностью, своим появлением в полном смысле ex abrupto, ставит непреодолимые препятствия на пути всякой попытки связать его некоторым причинно-следственным рядом со всем известными явлениями хронологически недавнего прошлого. Ибо принципу е nihilo nihil fit подвержена, прежде всего, именно всякая внешне-каузалисгическая прагматика наличной данности, от которой ускользает смысл и объяснение явлений, аналитически несводимых к исходной группе исходных феноменов и в ней вперед не заданных. Мы выше постарались показать, какое разнообразие отрицательных и отвратных черт, прежде, казалось, ему абсолютно чуждых, выказал периферийный еврей в своем активном и даже пассивном соучастии в процессе революции. Черты эти мы поэтому всецело исключаем из области возможности какого бы то ни было сведения к чисто механической реакции и последействию на прежде оказываемое правовое и бытовое ущемление и отталкивание. Мы ищем истинных онтологических оснований явленного в наши дни периферийным еврейством изуверски-кликушеского самопожертвования ради зла не вне, а внутри его духовного существа, нравственно искаженного и душевно изломанного тяжелым, длительным кошмаром некоей лжерелигиозной и лжемессианской эсхатологии. Последняя есть не что иное, как грубоматериалистический суррогат тех истинных и идеальных мессианских упований на конечное, метаисторическое завершение судеб земли и человека, которое свойственно еврейскому религиозно-культурному примитиву так же, как и остальному религиозному человечеству. И поэтому мы верим, что истинное, конечное и высшее благо самого же еврейского народа требует от него мужества, достаточного для того, чтобы, отбросив малодушные и трусливые оправдания и самооправдания исторического и нравственного детерминизма, без умалчиваний и двусмысленностей, признать и подъять на свои рамена все бремя того его тяжелого греха перед Богом, Россией и самим собой, который олицетворен в его периферийном, доныне передовом и водительствующем слое и явлен был с небывалой, предельной отчетливостью как некоторая ясно видимая и отделимая струя в зловеще-феерическом зрелище великого русского распада наших дней.

Отрицательное отношение периферийного еврея к власти в ее историческом преемстве, государственно-политических заданиях и реально-общественных проявлениях; его Целыми поколениями прививаемый и пестуемый пассивный анархизм и внешнее (многими ошибочно принимавшееся за внутреннее) непротивленчество в связи с ужасами, безобразиями и насилиями, проявленными в революции от самого ее начала, — все это заставляло скорее ожидать, что он отнесется к ее восторжествовавшему аспекту по меньшей мере с пассивным воздержанием отвращения и осуждения. Неожиданно он обнаружил волю и вкус к активному участию в отправлении функций революционной власти, когда провозглашенный коммунистами социальный соблазн абсолютно и всецело земного устроения судеб человечества, вне всякой зависимости от религиозных, иррациональных и идеалистических начал, встретился с издавна утвержденной в сознании периферийного еврея лжемессианской утопией осуществления некоего тысячелетнего царства еще здесь, в земной юдоли, еще в условиях пребывания в оболочке земной персти и в подчинении законам времени и пространства, но уже в наставшем для человечества потустороннем, метаисторическом состоянии. Ибо провозглашенный революционным марксизмом пресловутый прыжок из царства необходимости в царство свободы, призыв к которому столь громко отозвался, в частности, в сердцах еврейских радикалов и социалистов, собственно и означает на талмудическо-фокусническом языке марксистско-диалектической эквилибристки именно этот, покуда с большей или меньшей полнотой осуществленный в большевизме, метафизический прыжок. Из царства и стихии истории, издревле, насколько хватает памяти и прозрения людского, существенно свойственных человеку как творцу и осуществителю в ней и из нее героически-страдальческого мифа о самом себе, произведен прыжок в царство предисторическое, дочеловеческое и нечеловеческое, в царство ничем не возмущаемой растительной сытости, в молчаливое, никакими устремлениями, усилиями и преодолениями не тревожимое, плоское и рационалистическое, двухмерное царство смерти. То чувство нездешней жути, какой-то полной, конечной потусторонности и отделенности от остальных линий развертывания исторических судеб человечества, испытываемое нами здесь при попытке духовной установки на интуитивное созерцание и освоение картины жизни советской страны, конечно же, не сводимо в последнем счете ни к ужасу, внушаемому предельным деспотизмом власти, ни к чувству страшного понижения ценения человеческой жизни и личности или всеобщей материальной дороговизны, трудности и скудости жизни, ни к ощущению ее всеобщей неуверенности и неустойчивости. Но лежит в основе этого чувства именно непосредственное ощущение вырванности и удаленности громадной и великой страны из русла вселенского протекания исторической стихии, в которой и которой живо человечество; и гнетущее сознание достаточности и адекватности чисто биологических и естественноисторических категорий и терминов для вмещения происходящих в ней процессов и экспериментов, при всей их важности, основоположности, глубочайшей интересности и поучительности для всей суммы грядущего исторического опыта человечества.