Читать онлайн «Жизнь русского обывателя. Изба и хоромы». Страница 61

Не только «стесненные обстоятельства» препятствовали возведению просторных хором. Как уже было сказано, понятие комфорта родилось поздно, и многие просто по привычке жили в тесноте. Отец Галахова вернулся после службы из города в деревню к родителям. «Мы поселились в небольшом флигеле, состоявшем всего из двух комнат, разделенных темными сенями. Одну комнату заняли отец с матерью, а другую я с теткой-девицей (родною сестрой матушки), няней и прочими домочадцами женского пола. По пословице «Люди в тесноте живут, но не в обиде», у меня даже не было кровати: я спал на полу, на мягком пуховике – перина то ж» (25; 22).

Усадьбу ставили вблизи от деревни или села, принадлежавшего владельцу, но не вплотную к избам, чтобы шум, пыль от проходящей скотины, запахи не беспокоили господ. Обычно между господским и крестьянским поселениями было несколько сот саженей. Иногда между селом и усадьбой владелец воздвигал церковь, как для собственных, так и для крестьянских нужд. К церкви, селу, проезжему тракту или к проселку могла вести хорошо укатанная дорога, нередко обсаживавшаяся березами и превращавшаяся со временем в тенистую аллею. Впоследствии, когда пало крепостное право, такое удаление даже было удобным: ведь помещик и крестьяне перестали составлять некое хозяйственное, а то и психологическое единство. Недаром «Положения» 19 февраля 1861 г. предусматривали перенос крестьянских усадеб, оказавшихся в непосредственной близости от усадьбы. Впрочем, мелкопоместные владельцы сплошь и рядом селились вместе со своими немногочисленными крепостными, и иногда селения мелкопоместных, «сорокопановки», представляли просто большую улицу, где мало отличавшиеся от крестьянских изб домишки помещиков стояли в одном ряду с жилищами крестьян.

Но усадьба богатого помещика была весьма обширной. Даже в городе, не только в деревне. У графов Олсуфьевых в Москве, на Девичьем Поле, была «большая усадьба в 7 десятин – под садом было около 3 десятин, а 2 десятины были под домом, флигелями, службами и двором» (52; 254). Напомним, что казенная десятина была чуть-чуть больше гектара, а хозяйственная – в полтора раза больше. Сейчас мы увидим, что без таких просторов просто невозможно было бы жить в деревне так, как привыкли.

Итак, мы поднялись по естественной или искусственной отлогой возвышенности и входим на усадебный двор, куда ведут торжественные ворота, деревянные, в виде триумфальной арки, или кирпичные, с кованой решеткой. Договоримся, что сначала обратимся к одному из полюсов – к усадьбе богатого помещика, владельца многих сотен, а, может быть, и нескольких тысяч душ. А чем богаче был помещик, тем, как правило, более стремился он к представительности.

Собственно, дворов в усадьбе два. Но, поднявшись по засеянной газоном, да еще и с белыми маргаритками в густой короткой травке (как это недавно можно было видеть в бывшем имении графов Орловых Отрада Московской губернии; ныне на этом месте очистные сооружения дома отдыха ФСБ, а дворец уже в руинах) отлогости, через ворота мы входим на «красный», парадный двор (снимите шапки!). В центре главный дом, по краям выдвинувшиеся вперед флигеля, образующие, как говорят архитекторы, курдонер. Двор этот пуст, и в нем только красивые цветники, между которыми идет усыпанная крупным речным песком или толченым кирпичом плотно убитая дорожка. Экипажи гостей, въехавшие в ворота, огибали цветник и подъезжали к парадному крыльцу.

Пройдя между домом и флигелями, мы попадаем на «черный», хозяйственный двор. Он чрезвычайно обширен и занят множеством построек. Если в усадьбе не два, а четыре флигеля, то задние отмечают начало хозяйственному двору. Во флигелях могли располагаться кухня (в ту пору старались убрать кухню подальше от жилых и парадных покоев, чтобы чад от готовившейся пищи не тревожил нежного обоняния господ), помещения для предпочитавших тишину старших членов семейства или, напротив, для родственников, для множества гостей, приезжавших обычно на несколько дней или даже недель (стоит ли трястись несколько десятков верст в тарантасе, чтобы уезжать после торжественного обеда), для управляющего. Иногда один из флигелей специально предназначался для людской – места жительства дворовой прислуги. Впрочем, для дворовых обычно строилась обширная людская изба, иногда и не одна, если усадьба была богатой, и дворовых было много, а иной раз ставилась еще и отдельная «застольная», столовая изба для дворовых, в которой обитала «черная» кухарка для «людей».

Идеалом было все делать «своими людьми». Пусть чудовищный рыдван с трудом могла стронуть с места шестерка лошадей, а на косогорах он кренился и скрипел, угрожая развалиться, – зато не был купленным и был сделан «своими людьми». Пусть святые на образах в усадебной церкви были косоглазыми и кривобокими, так что смотреть на них было можно, если посильнее покурить ладаном, чтобы дым скрывал огрехи – зато они были написаны «своим живописцем», который в свободное от творчества время стоял с салфеткой за обеденным столом. Главное было – тратить как можно меньше денег. Поэтому в благоустроенной усадьбе была и столярная с жившим там столяром, и ткацкая изба со «своими» ткачихами, вышивальщицами и плетеями, и даже живописная мастерская.

Непременной принадлежностью черного двора усадьбы был коровник с несколькими коровами, призванными обеспечивать господ молоком, сливками и другими «молочными скопами», вплоть до собственного коровьего масла. Говоря о нем, вероятно, следует пояснить, что в ту пору различалось сливочное масло, сбивавшееся дворовыми женщинами из свежих сливок и поступавшее непосредственно на стол, чухонское масло, обычно подсаливавшееся во избежание порчи и поступавшее для готовки на кухню, и русское масло – топленое, способное долго храниться и использовавшееся только для готовки. На долю дворни оставалась «сколотина», пахта от сбивания масла – мутноватая, слегка кислая жидкость с плавающими в ней мельчайшими крупинками масла, на вид и на вкус напоминающая помои после молочной посуды, впрочем, питательная и неплохо утоляющая жажду. Сливки, кроме приготовления сливочного масла, шли на барский стол для питья с ними чая и кофе. «Кушали» чай и кофе также с пенками от слегка протомленного (топленого) в печи молока. Сильно протомленное в широкой глиняной посудине жирное молоко перерабатывалось в особое, ныне незнаемое россиянами восточное блюдо каймак – толстую, жирную и превкусную, если кто-то любит молочные пенки, нежную лепешку.

Кроме того, коровы давали и некоторое количество телят, выпаивавшихся коровницами опять же для барского стола: говядина считалась слишком грубой пищей для барских желудков. Впрочем, помещики попроще вполне довольствовались солониной (засоленной в бочках говядиной).

Для барского стола нужны были, кроме того, свежие куриные яйца и молодые цыплята. Иные помещики, не гнавшиеся за гастрономическими изысками, ели даже кур, но многие выращивали каплунов и пулярок – особым образом кастрированную птицу, дававшую жирное мясо. Для всего этого имелся на хозяйственном дворе птичник, к которому приставлялась особая птичница. У некоторых рачительных и любивших поесть помещиков на хозяйственном дворе водились также гуси, индейские петухи (индюки) и даже цесарские куры (цесарки). За гусятами и индюшатами ходили дворовые девчонки, которые были слишком малы, чтобы им можно было поручить какое-то другое дело. Впрочем, кур и гусей нередко, а свиней, поросят и баранов всегда получали от крестьян в виде натурального оброка. Например, Я. П. Полонский пишет: «Из деревни… каждое лето пригоняли к бабушке на двор целое стадо баранов; из более отдаленных деревень… привозили целые мешки пряников, пух, сушеные грибы, каленые орехи и холсты» (74; 286–287). У Бартеневых «крестьянские дворы… поставляли каждый двор по барану в нашу кухню…» (7; 60). Вообще помещичье хозяйство носило почти натуральный характер: «За исключением свечей и говядины, да небольшого количества бакалейных товаров, все, начиная с сукна, полотна и столового белья и кончая всевозможной съестной провизией, было или домашним производством, или сбором с крестьян» (109; 39). Мясо засаливалось в бочках на солонину, птица замораживалась или из нее готовились полотки: птицу распластывали надвое, солили и подвяливали, храня ее так на погребах.

Однако не хлебом единым сыт человек. Довольно популярной забавой среди помещиков было держать на птичнике и других птиц. Например, у помещика Сербина «обширный двор господского дома представлял оживленную картину, чрезвычайно заманчивую для детских глаз: посредине его разгуливал ручной журавль, забава дворовых мальчишек, постоянно воевавших с ним; павлин, распустив узорчатый хвост опахалом, шумел им в сладострастной дрожи перед павой; резкому его крику вторили звонкие и частые голоса цесарских кур; в клетках над балконом били отборные перепела» (25; 37). И уж непременной принадлежностью птичьего двора была голубятня – частое в старой России явление. И не потому, что голубей ели. Ели их, и то не всегда, только господа, а простой народ считал это за великий грех: ведь голубь – символ Духа Святого. Дело было в голубиной охоте, вероятно, самом распространенном развлечении в России. Но о ней мы поговорим в другой части этой книги: голубиная охота, то есть разведение и гон голубей, в городе в ту пору была распространена едва ли не больше, чем в деревне.