Читать онлайн «Время, вперед! Культурная политика в СССР». Страница 23

В 1928 г. обком призвал «решительно бороться» с идеей, «что ламская культура представляет один из основных элементов национальной культуры бурят-монгол» и что без ее привлечения «немыслимо успешное развитие национальной культуры»[234]. В 1930 г. было указано, что «всякие разговоры о насаждении… восточной культуры, забывая пролетарскую советскую культуру, являются по существу реакционной идеей», так как «восточная (китайская, тибетская, монгольская и проч.) культура – в основном, капиталистическая, полуфеодально-религиозная»[235]. Теория «заимствования, насаждения ламайско-дацанского искусства» была напрямую увязана с проявлениями «местного национализма»[236]. Критиковалась даже картина художника А. Хангалова, на которой было изображено строительство Кыренского дацана, представленное автором «как достижение национального строительства, как подъем социалистической Бурят-Монгольской республики»[237]. Таким образом, власть в конце 1920-х годов четко определила необходимость борьбы «против… практики заимствования клерикально-ламской культуры», которая рассматривалась как «извращение линии партии»[238].

В 1930 г. в рамках «дела» по разгрому Бурят-Монгольского института культуры в вину его руководству и сотрудникам было поставлено в числе прочего «влияние ламайщины в искусствоведческой работе»[239]. Руководство института обвиняли в том, что оно «ревностно боролось за пропаганду… буддийского искусства» как «национального», в «„комбинировании и гармонировании“ феодально-теократической индо-буддийской культуры с буржуазно-европейской», а также в их «сращивании». В вину сотрудникам Института ставился призыв привлекать лам к «общественно-полезному искусству». Одним из «преступных деяний» Института культуры была объявлена постановка некой пьесы, осуществленная в начале 1930 г. под руководством П. Дамбинова и Д. Иванова, – «националистического панмонгольского характера по содержанию, и дацанского религиозного по форме, где не было даже элементов демократии». Звучало обвинение в том, что в сфере национальной музыки проявилось «чрезвычайно большое увлечение дацанской (религиозной) музыкой, и наоборот, отсутствие внимания к живым революционным народным мотивам». Утверждалось, что партийные органы не допустят согласования «искусства монашеской касты с динамикой трудовой творческой жизни трудящихся масс, строящих социализм», и потому это не удастся «никакими „алхимическими“ ухищрениями и софистикой»[240].

В 1930 г. Бурят-Монгольское областное партсовещание осудило «идеи заимствования искусства дацана» и «ориентации на феодально-теократические элементы в музыкальном строительстве», в том числе позицию Бадрино, который предлагал использовать ламское музыкальное искусство для нужд советской власти. На его предложение «заставить ламский оркестр говорить советским языком, революционными мотивами» была дана саркастическая отповедь: «Дацанская музыка и вся пышность дацанской музыкальной культуры поражала сознание не только неискушенных степняков дореволюционной Бурятии», но «ею было „поражено“ и сознание некоторых теоретиков советского периода»[241] (имелся в виду Бадрино).

В 1932 г. Бурят-Монгольский обком ВКП(б) выявил, что в национальном театральном искусстве была распространена недозволенная «точка зрения, проповедующая условно-мистический принцип… выражающий идеалистическое мировоззрение». Партийные органы осудили любые «попытки ориентации на Восток – теократический Тибет и дореволюционную ханскую Монголию с их феодально-теократической культурой», включая «дацанское искусство, как проявление правого оппортунизма, местного национализма и контрреволюционного панмонголизма». Были признаны вредными «выступления», сделанные представителями «правого уклона» в ВКП(б), которые «требовали заимствования от ламства его теократического кастового дацанского искусства на основе максимального использования элементов „дацанского театра“»[242].

В 1933 г. антирелигиозники осудили намерение бурятских «национал-демократических культуртрегеров» использовать «цам как образец бурятского национального театра». Цам и другие атрибуты буддийской культуры были еще раз заклеймены как искусство «внешнее, чужое, занесенное из Тибета». Культурологи считали, что оно «насквозь пронизано буддийско-ламаистскими религиозными представлениями», и поэтому «мертво» и «не имеет будущего»[243].

Кроме пропаганды, на противодействие буддийской культуре было направлено развитие сети советских учреждений культуры – клубов, кинотеатров, театров, библиотек, изб-читален и т. п. Подчеркивалось, что так как «дацаны в условиях советской демократии не могут быть культурными центрами», необходимо «взять курс на создание новых советских культурных центров»[244]. Местное население всеми возможными способами поощрялось к посещению этих учреждений культуры в противовес буддийским храмам и монастырям.

Однако власть столкнулась с тем, что на деле противопоставить традиционной буддийской культуре было нечего. В резолюции бюро Бурят-Монгольского обкома ВКП(б) от 20 июня 1928 г. по докладу «Современное положение ламства и задачи дальнейшей борьбы с ним» отмечалось, что роль культурных центров «дацаны будут сохранять до тех пор, пока мы не развернем национально-художественное строительство, не организуем национальный театр, музыку, не научимся использовать кино… одним словом, пока мы не удовлетворим национально-художественные запросы широких слоев»[245]. Была также поставлена задача преодолеть влияние «на широкие массы трудящегося населения» буддийской литературы – «этих феодально-теократических опиумных произведений»[246]. Партия призывала развивать и использовать «наиболее близкие» советской власти «демократические элементы искусства трудящихся… в противовес буржуазному и феодально-теократическому искусству»[247].

Для решения этих вопросов власть пыталась найти какую-то «другую» национальную культуру, кроме буддийской. В первую очередь предполагалось резко отграничить культуру «ламскую» от культуры «народной», так как первая была якобы «совершенно лишена национального облика», и любой человек, приобщавшийся к ней, «тем самым невольно отрывался от народных масс»[248]. Утверждалось, что ламская культура прежде всего «является кастовым монопольным достоянием лам», в котором нет «ни одного атома народного творчества». Пропаганда подчеркивала, что буддийская культура «изолирована в монастырских стенах от творческой народной жизни» и «поэтому… отражает только жизнь ламских каст, причем, больше всего, верхушки ламской знати… живущей за счет эксплуатации населения». Поэтому делался вывод, что буддийская культура «непонятна и чужда широким слоям трудящего советского населения»[249]. В пример приводилась ситуация в Монголии, где до революции 1921 г. «не издавалось ни одной газеты, ни одного журнала», так как их «заменяли церковные издания и астрологические календари лам», причем «все это печаталось на совершенно непонятном народной массе тибетском языке». Монастырские религиозные мистерии, как подчеркивали антирелигиозники, «ни по содержанию, ни по происхождению не были национальными – они, как и вся монастырская культура и искусство, были заимствованы из Тибета». Утверждалось, что простые верующие «в ламских мистериях ничего не понимали»[250].

Вместе с тем буддийская конфессия обвинялась пропагандой в обратном – в том, что она приспособила для своих нужд и «всячески использовала народное искусство», а «нерелигиозное искусство» преследовала[251] – в частности, что «ламаизм приспособился» к «народному празднику цагалган» (Новый год)[252]. Подчеркивалось, что цагалган на самом деле не религиозный праздник, так как «напротив, в этот день, с рассветом, ламы и послушники освобождаются от своих духовных занятий и могут проводить время в развлечениях»[253].

В результате борьбы советского государства с буддийской культурой властные органы с удовлетворением констатировали ее «упадок». Уже в мае 1928 г. на заседании бюро Бурят-Монгольского обкома ВКП(б) отмечалось, что «если ламам от культурно-национального строительства кажется все плохо, то надо полагать, что напор на развитие нашей культуры стал сильнее», поэтому ламы и «впадают в панику»[254]. Советская историография впоследствии подчеркивала, что в буддийских регионах страны «взамен… религиозному искусству, подавлявшему человека и внушавшему ему страх, пришло светлое, жизнеутверждающее, гуманистическое по своей сути искусство социализма, будившее творческие силы народных масс»[255].