Читать онлайн «Красота». Страница 53

В образном восприятии полностью присутствует вся социально и исторически детерминированная личность субъекта, его генетическая наследственность, его субъективные чувства, его эмоции, симпатии и антипатии, его фантазия, его стремления и желания.

Именно поэтому образное начало, новая чисто человеческая чувственность, где сами чувства стали, по выражению Маркса, «теоретиками», и оказалось активным, двигательным, волевым началом, в котором сконцентрировались и непосредственность познания, и эмоциональность отношения, и творческая фантазия, и мощь желаний, и душевные силы к их осуществлению. Эстетическое начало как начало познавательно-непосредственное и одновременно эмоционально-волевое, в котором идеальное проникновение в предмет органически рождает стремление его преобразовать, причем представляемый образ нового созданного предмета выступает уже как желанная цель практической деятельности — эго то центральное звено новой человеческой субъективности, без учета которого нельзя осмыслить ни сути, ни фактического механизма человеческого этапа самопреобразования материи. Однако это двигательное напало было бы абсолютно беспомощным, если бы человек не обладал универсальным, тончайшим инструментом логического, понятийного мышления, дающим ему возможность не тупо и эгоистично вторгаться в окружающую жизнь, но формировать материю по ее же познанным в истине законам, ставить перед собой сознательно сформулированную цель, «которая как закон определяет способ и характер его действий и которой он должен подчинять свою волю».

Можно попытаться в самой обшей форме представить себе процесс превращения в труде животной непосредственности в новую человеческую субъективность. С одной стороны, он шел в направления очеловечивания чувств, в направлении возникновения и развития новых, чисто человеческих чувств (любовь. долг и т. д.). Животная инстинктивность как двигатель активного существования уступала место человеческой субъективности. С другой стороны, все большая утеря безусловных, врожденных рефлексов, специфической направленной остроты чувств-анализаторов возмещалась развитием условной рефлексии, возникновением и становлением абстрактного мышления. Аналитический аппарат животного превращался в средство человеческого анализа.

В результате этой эволюции нерасчлененная ограниченная непосредственность животного уступила место универсальной диалектической, человеческой субъективности, движимой образной мечтой и целенаправленной волей и руководимой логикой понятийного мышления.

Будучи от века загипнотизированными мощью разума — этого поистине удивительного, совершенно нового явления, присущего только человеку, — мы, как правило, далеко не всегда и не в полной мере отдаем себе отчет в том, что и эмоционально-непосредственный аппарат человека также не имеет аналогов. Он столь же категорически отличен от животной инстинктивности, сколь аналитический разум человека отличен от элементарных животных ощущений-анализаторов. Между тем именно эмоционально-волевое человеческое начало, именно новая человеческая субъективность, оснащенная разумом, и движет сегодня всем человеческим миром, как животные непосредственность и инстинктивность были и остаются двигателем животной жизни, способной лишь к самовоспроизведению.

Наконец, может возникнуть и еще один вопрос: не грешит ли наш взгляд на роль красоты в творческой практике некоторой абстрактностью, отвлеченностью от реальных форм трудовой деятельности, от экономической, политической, моральной жизни общества? Вправе ли мы были, исследуя роль красоты в творческой практике, исключить пока что из поля зрения социально-исторический аспект проблемы?

На этот вопрос со всей решительностью следует ответить, что мы не только имели право, но и обязаны были, прежде чем переходить к анализу конкретно-исторических форм восприятия красоты и ее влияния на конкретно-историческую практику, например, в образах искусства, рассмотреть общегносеологический и онтологический аспекты проблемы. Исследовать конкретно-историческую практику восприятия и проявления красоты до и во время этого важнейшего этапа анализа было бы так же бессмысленным, как пытаться выводить сущность истины, исходя из анализа конкретных явлений и процессов материального и духовного производства какого-нибудь определенного исторического периода.

Красота и истина рассматривались нами в их абсолютных определенных как всеобщие человеческие формы самоотражения материи, участвующие в ее целенаправленном самопреобразовании в человеческой практике. В том же плане мы касались материального труда как особой, человеческой формы самопреобразования материи. Величайшей заслугой марксизма является именно включение в философию нового понятия труда, смысл которого раскрывается не как эгоистическая, своевольная «конечная» деятельность, но как природная, могучая преобразующая сила. В сознательном труде рождается новое материальное содержание действительности и диалектически разрешается извечное противоречие объективного и субъективного. Познавая в идеальной форме объективную реальность, человек в труде творит новую реальность. Как раз введение в философию категории преобразующего действительность труда как субъективной целенаправленной материальной деятельности и позволило марксизму на качественно новой основе преодолеть гегелевский идеализм, перевернуть его диалектику с головы на ноги.

Ошибка многих теоретиков, пытающихся разрешить проблему прекрасного, опираясь на положения марксизма, заключается как раз в том, что они исследовали вопрос лишь в плане исторического материализма, то есть видя в труде только его историко-экономический смысл. В таком не неправильном, но суженном понимании труд вновь становился лишь «конечным», как это формулировал Гегель, способом самоутверждения человека на известном этапе истории, но не всеобщим средством самопреобразования мира по его же законам. Сужение перспективы исследования либо вело к подмене всеобщей сущности красоты изменчивостью человеческих идеалов и оценок, либо заставляло конструировать пресловутый особый «объективно-эстетический» предмет. Это, естественно, не могло дать положительного результата, как не могло бы дать такого результата, например, исследование сущности логического познания и истины, опирающееся на историю политэкономии или права. Проблема красоты, как и проблема истины, — общефилософская проблема, и методологическая задача при ее решении не сводится к ограничению поля исследования узкосоциальным углом зрения, но, напротив, состоит в том, чтобы, и социальные явления рассматривать как часть общего процесса саморазвития материи.

Всякие попытки разрешить эту общефилософскую проблему, исходя из конкретно-исторических производственных, экономических, этических и тому подобных отношений, входящих в сферу исторического материализма, но не теории отражения и диалектического материализма в делом, неизбежно обречены на неудачу. Думается, что именно методологическая непоследовательность в этом вопросе печальным образом повлияла на результаты многих исследований.

Одним из примеров такого рода представляется вышедшая в издательстве «Искусство» книга К. Кантора «Красота и польза». Это пример тем более поучительный, что автора ни в коем случае нельзя упрекнуть в отсутствии своей концепции, оригинальность и даже дерзость которой не может не привлечь внимания.

«Кант впервые четко зафиксировал отличие красоты от пользы и тем положил начало эстетике»24. Так начинает Кантор свою работу, а несколькими страницами ниже заявляет: «Если проблему соотношения красоты и пользы рассматривать как проблему эстетики, то отнюдь не как частную ее проблему, а как проблему ее существования» 25. Именно соотношению красоты и пользы впервые, как следует из текста, в истории эстетики и посвящена книга. Таким образом, она претендует не только на исследование общих проблем эстетики, но и на решение судьбы последней как науки. Здесь нельзя, конечно, не отметить некоторую авторскую вольность: достаточно еще раз вспомнить диалог Платона, в котором уже весьма определенно ставилась проблема взаимоотношения красоты и пользы. С тех пор прошла не одна тысяча лет, а теоретические баталии все продолжаются...

Однако суть дела не в этом. Кантор, действительно, впервые, во всяком случае в советской эстетике, представил красоту и пользу в виде двух неразрывных сторон одной медали, варианта сиамских близнецов. «В нашем изложении, — пишет он, — понятия красота" и „польза" берутся как равноправные, одно определяется через другое. Не раскрыв содержания понятия „польза", невозможно постичь понятие „красота"» 26. Напомним, что понятие «польза», с которым связывается в книге красота, имеет совершенно конкретное значение особого исторически определенного общественного отношения, вызванного развитием товарного производства.