Читать онлайн «Избранное. Тройственный образ совершенства». Страница 46

И тут еврейская религия представляет чистейший тип религиозного творчества. Ветхозаветный Бог среди всех богов человечества – наиболее ясный символ мира, потому что наименее воплощенный: скорее стихия, чем личность. Вот почему у него нет ни жены, ни помощников, ни личной жизни, ни атрибутов власти. И все же воплощенный образ Бога – до конца ядро еврейской религии. Древний Бог жив, как личность, и в сознании пророков, с прежним обликом пламенной стихии, – да он жив призрачно в верованиях набожного еврея, разумеется, и поныне.

Кочевники Синайской пустыни восприняли мир как неистовство и ярость движения, как бушующий ураган огня. Или нет: так они восприняли не внешний мир, но собственный дикий, пламенный, необузданный дух – сердце и вместилище мира. Вселенная и единосущный ей человеческий дух – неукротимый огненный вихрь: вот познание, олицетворенное в образе библейского Бога. Не так, как объясняют историки, – что еврейский Бог – бог горной страны, бог гроз и молнии; наоборот, из всемирной сущности, из огненной природы Бога народный разум вывел, как признаки его, и сопутствие ему грозы, и проявление его в виде пламени. «Дух Божий», создавший все, mach elohim, то есть изначальная и вечная субстанция мира, – огонь, другими словами, движение как стихия. Это безыменный и безликий, но реальный Бог, носящийся самумом по миру, распаляющийся пламенем, извергающий дым и горящие уголья, плавящий горы, бешено-вспыльчивый, беспощадный, ревнивый, нетерпеливый, забывчивый. Этот образ сложился несомненно в результате долгих исканий и глубокого брожения, когда накоплялись, и проверялись, и медленно приводились к единству собственные восприятия народа, и перерабатывались усвоенные извне обобщения в согласии с народной мыслью. Для нас безразлично, из каких крупиц – местных или иноземных – он слеплен: в том виде, каким рисуют образ Бога древнейшие части Библии, он – неоспоримое создание еврейского народного духа.

Но чистое созерцание не дано человеку. Уже начальное познание мира есть его истолкование, а истолкование неизбежно содержит в себе уразумение должного, законодательный образ мира. Поэтому всякая религия уже в свой мифический период есть вместе и законодательство; и древний еврейский Бог – не просто владыка, но также и мировой законодатель, прообраз и олицетворение совокупности сил, образующих вселенную, но в их безостановочном движении, другими словами, – олицетворение тех непреложных стремлений к совершенству, которые человек ощущал в своем духе и видел стихийно проявляющимися в своем общежитии. Однако в эту раннюю эпоху созерцание и истолкование еще далеко преобладают над законодательным или моральным элементом религии. Бог Синайских кочевников, вторгнувшихся в Ханаан, – преимущественно энергия. У него уже есть ясный замысел миростроительства, и в общем он настойчиво осуществляет свой план, – образ личного и мирового совершенства уже сложился в человеческом духе. Но борьба с природой вне и внутри себя была еще слишком трудна и принуждала человека направлять всю зоркость на изучение ближайшей действительности; активные энергии чувствовались несравненно сильнее потенциальных – и Бог был нужен людям прежде всего как наглядная схема мира, как систематическая сводка их проверенных наблюдений над миром. Мирообъяснительный миф был для них то же, что для иностранца – план незнакомого города: вещь неоценимой практической важности.

Но черты долженствования, с самого начала сквозившие в объяснительной схеме, с каждым днем все яснее проступают и постепенно сами складываются в систему. Пламенно-яростный мир обступил человека и огненными языками, жгущими тело, дает знать ему свою волю. Его приказы внутренно-принудительны в созданиях; долг, возлагаемый им на человека, совпадает с жизненной выгодой человека. Мир говорит: хочешь здоровья, покоя, успехов, хочешь счастия – живи закономерно; а жить закономерно значит жить по моей воле.

Древний человек не мог не заметить, что среди его восприятий одни субъективны и ложны, другие объективнее и потому вернее и что его внедрение в природу, то есть его действия, также бывают ложными или правильными сообразно большей или меньшей объективности определяющего их опыта. Так постепенно сложилось представление о двойственности человеческого существа: в каждом чувствовании и желании есть личный, ложный, элемент и элемент безличной мировой правды; следовательно, эмпирическая личность вся в целом, с ее ложными восприятиями и своевольными желаниями – ложь и зло, но в ней же заключено непреходящее зерно, реальное «я» – как бы механизм мировой воли в человеке.

Еврейское народное мышление с самого начала решало задачу чисто практически. Если субъективные восприятия и желания в силу своей ложности неминуемо отвергаются миром, то есть приводят к неудаче, – значит, личное своеволие невыгодно для человека и прямая корысть диктует покорность объективной воле духа. Малейшим актом своего существования человек воткан в мировое целое; дышит ли он, ест ли или действует – он дышит миром, ест мир, действует на мир и мир на него; он – канал, чрез который циркулирует мир, рычаг, движимый мировой волею; он весь во власти мира. И потому мир все равно в конце концов победит личность, то есть полностью внедрит в человека свою волю; торжество объективного разума над личным сознанием и своеволием неизбежно. Это и будет «царство Божье на земле», предвещаемое пророками. Так семя законодательства, изначально заложенное в миф, века созревало в его теплой оболочке, пока не расцвело идеей. Созерцательный, мифологический период религии медленно сменяется законодательным.

Долг, налагаемый миром на человека, вдвойне труден. Как отличить человеку среди несметных влечений, обуревающих его, должные, мировые, отличных, преступных по закону мира? Уже в простейшем действии сплетены те и другие. Мировая воля инстинктом голода повелевает есть и даже очерчивает круг питания; но внутри узаконенного круга заключены бесчисленные возможности, оставленные на выбор человеку. Здесь-то, в ограниченной свободе личности, кроется опасный соблазн: чрезмерно субъективный выбор легко может оказаться преступным, и тогда уже не избежать наказания. И в каждом желании, в каждом поступке так же нераздельно смешаны необходимость и своеволие, и чем сложнее влечение, тем большую роль в нем присваивает себе личность. Инстинкт Божьей, мировой правды пока еще слабо звучит в душе человека, – как же найти верный путь? А в совокупности быта каждый личный уклон – «сеть и петля»{163} для других, и сцепление индивидуальных беззаконий далеко отклоняет народную жизнь от нормы. Неведом и темен путь Божий! Когда же и узрит его человек по озарению сердца или народ по слову пророка, – кровь стынет в жилах: какой суровый, безрадостный путь! Пусть скупо отмерена человеку свобода, – он дорожит только ею: личным своеволием в пределах закона. Зверь ищет сытости, – в человеке на самой черте животного голода уже брезжит личный вкус, и с каждым шагом дальше от животной закономерности все ярче разгорается в нем личность. Как отречься от нее? Лучше невзгода, болезни, самая смерть. И хитрит человек пред Богом, как школьник, уклоняется и упорствует, и Бог больно сечет его и гремит с высоты: Я бил вас засухой и голодом, но вы не обратились ко Мне, бил вас моровою язвою, избивал мечом ваших юношей, разрушил ваши города, но вы не слушались Меня (Амос IV 6—11); а человек, потрясенный карою, горько кается и стонет: для чего Ты дал мне эту свободу, зачем не оставил меня как зверя? и почему не указал мне явно Твоих путей? Так говорит Иеремия: «Знаю, Господи, что не в воле человека путь его, что не во власти идущего давать направление стопам своим» (X 23); так ропщет Третьеисаия: «Для чего, Господи, Ты попустил нам совратиться с путей Твоих, ожесточиться сердцу нашему, чтобы не бояться Тебя?» (Исайя LXIII 17), а псалмопевцы молят с трогательным простодушием: «Укажи мне, Господи, пути Твои и научи меня стезям Твоим», «Научи меня, Господи, пути Твоему и наставь меня на стезю правды», «Наставь меня на путь Твой и буду ходить в истине Твоей; утверди сердце мое в страхе имени Твоего» (XXIV 4, XXVI 11, LXXXV 11).

Единственными знамениями Бога были народные бедствия, которые в истолковании пророков указывали, чего не надо было делать. Из той же потребности возникали у всех народов и широко были распространены также у евреев колдовство и гадание, когда народ или отдельный человек вынуждал у Бога указания или в снах и темных знаках старались угадать Его волю. Но такие случайные и разрозненные знамения мало помогали. Дело было слишком важно – дело самой жизни, личного и народного благополучия. Если неведение Божьего пути и собственное нерадение ежеминутно грозят бедою, – надо во что бы то ни стало отыскать верный след и средства.