Читать онлайн «Японская цивилизация». Страница 76

Глава 11

ИСКУССТВО В ДВУХ ИЗМЕРЕНИЯХ: ЖИВОПИСЬ

Современная японская живопись представляет собой крайнее смешение школ, стилей и направлений со всех концов света. Однако произведения, иногда противоречивые, воспринимаются японцами одинаково благосклонно: какой бы ни была присущая им форма, японцы обычно судят о живописи по двум критериям. Популярные журналы — новые меценаты индустриальной эпохи — часто публикуют и произведения, выполненные в художественных концепциях и художественными приемами в духе западного искусства, и, например, традиционные для старой японской живописи изящные акварели, которые изображают растительный и животный мир более настоящим, чем в самой природе; вкусы могут меняться, но публика в состоянии судить о том и о другом направлении в искусстве. Между двумя крайностями японский дух движется легко, так как его привлекают вовсе не зрительные образы, а движение, направленное вперед; кроме того, традиционно высокая оценка простоты, отвлеченности и пустоты позволяют уловить нюансы. Эта способность является одной из постоянных черт японского восприятия, поэтому виртуозное, но закосневшее искусство, характерное для эпохи Эдо, потерпело крах, пытаясь заставить публику изменить своему вкусу в восприятии прекрасного. Современное искусство, предметное ли, абстрактное ли, в меньшей степени кажется революционным, оно стало логическим результатом развития принципов столь же старых, как и само японское искусство.

Революция главным образом заключалась в самом введении западного искусства и в том смятении, которое возникло в понимании старинного и современного искусства. С эпохи Мэйдзи использовались оба понятия, для того чтобы судить о художественных направлениях не в зависимости от хронологии, а по жанровой принадлежности. Все то, что относилось к Западу и было привнесено тогда в Японию, рассматривалось как новое, и при этом не учитывалось время создания произведения. Принципы итальянского Ренессанса, уже давно ставшие классическими на Западе, не утратили своего революционного заряда на краю света и взорвались как бомба в мирном кругу японского искусства, где новизна явления мгновенно стала смелой модой и панацеей. По мере того как в Японии новое искусство закрепляется и развивается, возникает и понимание его истинных достоинств. В наши дни это смешение и эти различия уже почти не представляют интереса; Япония прошла период подражания и готова к новым созиданиям. Ведомство по культурно-просветительской работе, созданное в 1968 году, официально констатирует наступление новой культуры и ее достижения.

Новые явления в японской культуре, конечно, не могут продвигаться вперед без глубокого признания традиционных ценностей. Уже на протяжении многих лет Комиссия по делам культуры (Бункадзай) проводит начатую еще в 1888 году инвентаризацию, оценку и классификацию национальных художественных ценностей. Это коллективное осознание достояния предков имело место как раз тогда, когда это наследие подвергалось риску оказаться пересмотренным в связи с хаотичным вторжением иностранных новинок. Классификация объектов, которые имеют художественное или историческое значение, характерна не только для Японии. Более оригинальным представляется присвоение статуса «национального художественного достояния» конкретным людям: художникам, ремесленникам, изобретателям, которые находились на грани исчезновения. Этих людей также могли признать «национальным сокровищем». Подобный статус обеспечивал им и материальные льготы, и общественное признание. От признания достоинств произведения искусства японцы поднимались к человеку, гений, талант или просто умелые руки которого творили искусство; дух тоже наследовался от предков.

Однако следует отметить существенный факт: в Японии, как и в любой точке на Земле, культурная политика чаще всего ставит своей целью «оживление» культурной жизни, а не настоящий художественный поиск. В национальном фестивале искусств в Японии, который ежегодно длится два месяца (октябрь и ноябрь), принимают участие прежде всего зрелищные искусства. Конечно, именно они приносят наибольшую прибыль, создают иллюзию массового коллективного участия, и, наконец, люди бесталанные, просто любители могут легко удовлетворить свои амбиции. Но в то же время на фоне всеобщего хаоса только люди и новаторская сценическая игра могли оживить веру в возможности нации; кроме того, возобновление спектаклей, запрещенных во время войны, отмечало конец тяжелых испытаний. Произведения изобразительного искусства теперь робко выставляются, но и появление их на фестивале оказывается тоже достаточно спорным, поскольку, из-за того что художников поддерживают крупные частные фирмы, они слишком часто, вопреки великодушию этих фирм, выглядят просто ярмарочной живописью.

Выставки изобразительного искусства испытывали политический прессинг, особенно между двумя войнами. С 1907 года министерство образования раз в год организовывало «официальные выставки», которые оказывали значительное влияние на развитие искусства. Но скоро некоторые художники, не принимающие правительственных дотаций и навязываемых им идей, создали школу, получившую название «вне строя»: история современного японского искусства — история борьбы и антагонизма. Наконец, официальная выставка показалась подозрительной оккупационным властям, которые в 1948 году ее запретили и разрешили частные инициативы.

Если и кажется, будто в общенациональном масштабе изобразительные искусства не получают желательной поддержки, то дело обстоит совершенно иначе на уровне префектур, которые всегда им выделяют место во время своих фестивалей. Наконец, фестивали городов и деревни напрямую связаны с культурными лозунгами независимо от форм культуры, так как ежегодно 3 ноября проводится день культуры (Бунка-но хи) — нерабочий официальный праздник, установленный с конца войны.

Применительно к Японии было бы правильнее говорить об «искусстве двух измерений», чем о живописи. Изображение и иероглиф вступают в эту сферу по отдельности, ведь и то и другое обязано кисти, ведь и то и другое открывает новые пути, начиная с техник и критериев, унаследованных от национальной традиции. В пределах известного в сфере, где творится искусство и ведутся его поиски, каллиграфия занимает привилегированное положение: она по преимуществу способствует выражению индивидуальности мастера, кроме того, она вызывает большой интерес у иностранцев, которые связывают с ней эксперименты графиков, Хартунга или Сулажа например. Но следует иметь в виду, однако, основное различие: для дальневосточного каллиграфа знак, символ всегда наделен точным значением, достиг ли он уже необходимого минимума, чтобы иметь возможность читать, или даже превзошел его. Ничто не дается даром, и талант каллиграфа направляется прежде всего необходимостью коммуникативной функции, даже если каллиграфия часто оказывается чистой игрой для избранных. Для того чтобы в этом убедиться, достаточно просматривать каталоги выставок: они постоянно указывают на ясное чтение каллиграфического иероглифа. Стиль будет меняться от начертания к начертанию, в зависимости от того, что оно напоминает, — дракона, мир, танец… Более того, каждый иероглиф несет в себе определенную смысловую цельность. Каллиграф может этому противиться, но он никогда не сможет ее проигнорировать, так как это у него в крови, как и в крови зрителя.

Шкатулка с двойной основой содержит инструменты, необходимые для каллиграфии: камень для растирания туши, палочки туши, кисти, бумага. Мастером шкатулок для каллиграфии был знаменитый Огата Корин (1658–1716), чей талант не ограничивался только росписями на ширмах. На фоне черного лака изображены ирисы в полном расцвете своей красоты, легкий мостик напоминает о прогулках любителя наблюдать за красотой лотоса на прудовых водах — это темы из знаменитой повести «Исэ-моногатари». Мостик выполнен в технике инкрустации из свинца, опоры — из серебра, цветы — из перламутра, листва — золотом в технике маки-э.

Извилистые очертания кана, текущие от ряда к ряду, их вихрящиеся или плавные изгибы, четкость китайских иероглифов, которые, даже сведенные к символу их идеограммы, сохраняют всегда что-то от своего первоначала, оживляют документы, материал которых часто уже сам по себе представляет изысканное искусство. Заимствованные когда-то в Китае или изобретенные в Японии, которая сохранила это искусство, некоторые типы японской бумаги — толстые или тонкие и прозрачные — воспроизводят все оттенки радуги, другие же украшены цветными рисунками или живописью камайё;[57] поверхность одних сияет от добавления золотого или серебряного порошка, поверхность других шероховата от добавления растительных волокон. Со временем стали изготовлять бумагу разных форматов для различных надобностей. Кайси и сикиси — твердая гладкая бумага прямоугольной формы, почти квадратная, для начертания китайских иероглифов и японских стихотворений, состоящих из тридцати одного слога (вака). Кайси — буквально «карманная бумага» — появилась в X веке, первоначально лист должен был помещаться в рукаве аристократа, который, как предполагалось, должен был быть всегда наготове для того, чтобы сложить стихотворение, соответствующее обстоятельствам. Сикиси имеет более специальное предназначение и существует для того, чтобы создавать картины в японской манере. Тандзаку — прочная бумага продолговатой формы, белая или декорированная, используется, чтобы записать вака или короткий блестящий хайкуиз семнадцати слогов; сэммэм — бумага в виде веера, на которой пишут картину или стихи: она может храниться в том виде, как есть, или использоваться как веер.