Читать онлайн «Украина в русском сознании. Николай Гоголь и его время.». Страница 32

Новороссия и Запорожье, представленные у Гоголя лишь самой Сечью и островом Хортица, — это царство неосвоенного пространства (степи), пограничная земля, простирающаяся далеко на юг, до Днепровского лимана, Крыма и Сиваша. Отчасти такой взгляд обуславливается сюжетом и временем действия гоголевских произведений: во времена казачества земли эти действительно были Диким Полем.

Есть, правда, ещё одно небезызвестное упоминание Гоголя о Новороссии, причём применительно к другой эпохе, когда она уже активно осваивалась. Это Херсонская губерния, куда главный герой «Мёртвых душ», Павел Иванович Чичиков, якобы собирался выводить приобретённых им «крестьян». Но объект этот, во-первых, площадный, а во-вторых, учитывая весьма специфическую деятельность Чичикова, носит оттенок некоей полулегендарной страны. И даже «аида» — ведь до того, как эти земли были освоены и превратились в житницу России (с середины XIX века), условия жизни там были очень трудными. Переселенцы страдали от засух и саранчи, недостатка воды, тяжёлых санитарных условий, нередкими были эпидемии. Вполне «подходящее» место для поселения «мёртвых душ»!

Обследовавший этот регион российский чиновник Б. Б. Кампенгаузен в своём «Историческом обозрении Новороссийского края» (1816 г.) особо отмечал: «Жестокие лихорадки обыкновенно смертоносны между новыми поселенцами до тех пор, пока не привыкнут они к климату и особенно между переселенцами русскими. Есть помещики, кои в первые годы потеряли более половины их крестьян, приведённых ими из Малороссии, и почти всех, которые из России»[226]. На такие условия, на эту смертность как раз и рассчитывал Чичиков, затевая своё «дельце».

Чуть лучше «знает» Гоголь Правобережье: это Канев, Черкассы, Немиров и Умань, через которую Тарас Бульба едет в Варшаву, надеясь спасти сына Остапа. Впрочем, Умань имеет черты если ещё не «чужого», то уж точно «другого» города — еврейско-польского местечка, где казака Бульбу, по понятным причинам, подстерегает опасность. «Свой» мир видится Гоголем в пределах границ Малороссии-Гетманщины с редкими языками-анклавами в «степь» и на Правобережье, близкими в силу общей с ней казачьей истории. «Полукочующий угол Европы», «южная первобытная Россия» — так характеризует он те земли, где творилась украинская история, в «Тарасе Бульбе»[227].

Но сквозь, казалось бы, общую казачью историю проступает разное историческое прошлое регионов. Даже у Гетманщины и Запорожья интересы различны. Характерен эпизод аудиенции запорожцев и примкнувшего к ним кузнеца Вакулы у Екатерины II из «Ночи перед Рождеством». Простодушный, но честный кузнец своим восхищением ножками царицы и её «черевичками» фактически сорвал все планы запорожской делегации, приехавшей просить государыню «не губить Сечь». И сам этот эпизод, и поступок «несознательного» Вакулы комментаторами из числа адептов украинства расценивается чуть ли не как «предательство Украины», как пример «прислужничества» местных людей перед Империей, ради своих корыстных целей («Оксан» и «черевичек») предававших «дело независимости Украины».

Впрочем, подобные обвинения эти люди бросают всем, кто не разделяет их антироссийско-националистическую точку зрения, и в том числе самому Гоголю. Здесь интересно другое: то, что, как правило, выпадает из поля зрения. А было ли у Вакулы (представителя той самой бывшей Гетманщины-Украины) и запорожцев что-то общее, помимо языка? Запорожцы, направляясь с бумагами в столицу, проезжают через его Диканьку. И это не просто констатация географических реалий. Запорожцы — это свой, но другой мир (недаром именно так они воспринимаются обитателями Диканьки и других местностей, где происходит действие «Вечеров»), мир, имеющий отношение к Украине, но не тождественный ей. «Хитрый народ!» — думает про них Вакула, когда запорожцы, прекрасно умея говорить по-русски, в разговоре с государыней нарочно переходят с грамотного языка на простонародный мужицкий («та спасиби, мамо!»). И точно так же цели запорожцев (сохранение самоуправления — ни о какой независимости они, как «верный народ», и не помышляют) для Украины в лице Вакулы не интересны и не так уж важны[228].

И это лишь прямое, географическое понимание пространства Запорожья и Сечи и их взаимодействия с пространством Украины. А у Гоголя таких пониманий много больше[229]. Запорожье — это «другой» по отношению к Украине мир не только территориально или политически. Если Малороссия, олицетворяемая Диканькой или, скажем, хутором Тараса Бульбы, это «дом», то Сечь — его антипод, живущий другой жизнью, другими целями. Туда стекаются люди, по тем или иным причинам покинувшие «домашний» мир.

Так же, в соответствии с русским пониманием поля — степи, это ещё и мир, находящийся на границе жизни и смерти: как реальной («работа» Сечи — это война), так и метафизической, включающей в себя много нюансов. Недаром в восприятии жителями Диканьки запорожцев проскальзывает отношение к ним как к людям необычным, колдунам, то есть связанным с «тем светом». Так видится запорожский мир из украинского «дома». Но Сечь и сама — арена духовной борьбы[230], где испытывается душа человека, где ему предстоит делать нелёгкий выбор между служением духовным идеалам и погоней за наживой, праздностью, мирскими удовольствиями — призрачными дарами «князя мира сего», ведущими в конце концов к смерти духовной и физической.

Особой заострённости этой духовной борьбы, как и борьбы жизни со смертью вообще, способствует то, что мир Сечи уже как бы вынесен за пределы границ света «этого». Запорожье — это ещё и за-порожье, где под порогами можно понимать не только реальные геологические объекты, но и границу «этого» и «того» света. И здесь тоже, как и в понимании поля — степи, обнаруживается параллель со «Словом о полку Игореве»: «О Русская земля! уже за холмом ты!»[231]. Русь осталась «дома», по ту сторону «холма», а по эту русичей ждёт кровавый «пир», славная, но — смерть.

Но подобная метафизика имела под собой вполне земное происхождение: жизнь в «степи» и непрерывная война делали грань между бытием и небытием почти незаметной и легко преодолимой. К тому же проблема духовной брани к самому Запорожью имеет опосредованное отношение. Сечь выполняет иллюстративные функции: Гоголь использует её как модель, как зримый пример той великой «брани», которая свершается в мире с самого начала человеческой истории. И поэтому, говоря о пространственных образах, этот аспект запорожского мира можно оставить за скобками. Иное дело — его существование как мира «другого» по отношению к малороссийскому, о чём упоминалось выше.

«Степь» стала «Новороссией» — и запорожский мир- антипод просто не мог не исчезнуть, либо растворившись на «Украине» (пойдя по пути бывшего запорожца Пацюка), либо переместившись на новые границы, в новую «степь», за новые «пороги» и «холмы». Но и в этом случае его ждала трансформация, как это произошло и с другими подобными «мирами»: казачьими Доном, Волгой, Яиком. «Домашний мир» (олицетворённый Россией) расширялся, и географическое, политическое, смысловое расстояние между ним и этими мирами размывалось и исчезало, теряя черты своего, но другого и теперь уже полностью становясь своим. И если уж продолжать аналогию (разумеется, условную), то Малороссия-Украина, в лице Вакулы как представителя «домашнего мира» Диканьки, к исчезновению запорожского «другого» мира приложила усилия не меньшие, чем Петербург в лице Екатерины II и знаменитого Г. А. Потёмкина.

Но вернёмся к прямому, политико-географическому пониманию Гоголем пространства Малороссии. Если уж у Запорожья можно различить черты очень близкого, своего, но другого мира, то что уж говорить о землях, лежащих на запад от тех мест, где творилась казачья история. Их очертания, с одной стороны, носят весьма расплывчатый характер, но с другой — их образ довольно конкретен: это уже чужой мир. Даже само Правобережье видится Гоголю, человеку первой половины XIX века (причём в обеих своих ипостасях — и как малороссу, и как россиянину), как «Польша». А между тем именно Правобережье близко ему по семейной истории (реальной или полулегендарной, в данном случае не столь важно)[232]. Волынский город Дубно (древнерусский Дубен), который осаждают казаки в «Тарасе Бульбе», — это уже вполне та самая Польша с готическими костёлами, польским рыцарством и католическими монахами, где нет и следа «своих», будь то казак или православный русский человек вообще.

А вот как Гоголь описывал это пространство в «Страшной мести». «Далеко от Украинского края, проехавши Польшу, минуя и многолюдный город Лемберг, идут рядами высоковерхие горы» — набрасывает он ментальную карту той земли, которую мы ныне понимаем как «Украину»[233]. Горы эти — Карпаты, Лемберг — это главный город древней Галицкой земли Львов. Давая ему нерусское название (а историческое название Гоголь, несомненно, знал и даже одно время планировал посетить город), он как бы подчёркивает «не-свой», «чужой» характер этой земли. Уж если Правобережье названо им «Польшей», то что уж говорить о том, что находится за ним. И живёт там, в Галиции, особый, «галичский», народ. Такой же особый, как и венгерский, от которого отделяют его тёмные Карпаты.