Читать онлайн «История русской культуры. XIX век». Страница 6

Таким образом, и на примере уездных училищ достигалась основная задача реформ 1828 года — сословная ориентация каждой изолированной друг от друга ступени образования.

Гимназии открывались в губернских городах. На каждую гимназию правительство ежегодно выделяло от 5200 до 6250 руб. Гимназии предназначались для подготовки дворянских детей к государственной службе или к поступлению в университет, однако не возбранялось и поступление детей иных сословий. Курс обучения должен был быть четырехлетним. Учебный план гимназии отличался разносторонностью и обширностью. Большое внимание уделялось изучению общественных наук. В то же время в учебном плане гимназии отсутствовали религиозные дисциплины. Изучение предметов проводилось по циклам, каждый из которых вел один из восьми учителей. Даже простое перечисление предметов дает представление о масштабах гимназической программы: 1) математический цикл (куда входили алгебра, тригонометрия, геометрия, физика); 2) изящные искусства (словесность, то есть литература, теория поэзии, эстетика); 3) естественная история (минералогия, ботаника, зоология); 4) иностранные языки (латинский, немецкий, французский); 5) цикл наук философских (логика и нравоучение, то есть этика); 6) экономические науки (теория коммерции, статистика общая и государства Российского); 7) география и история; 8) танцы, музыка, гимнастика.

Учебная неделя в гимназии состояла из 30 часов. Уроки шли с 8 до 12 часов и с 2 до 4. В среду и субботу послеобеденные часы отсутствовали, а занятия проводились с 8 до 11 часов. Гимназический устав закрепил и лучшие достижения отечественной педагогики. Учителю вменялось в обязанность возбуждать у учеников «охоту и привязанность к наукам», при изучении предметов не столько «упражнять память» гимназистов или требовать от них «чрезмерный труд», сколько ясно и понятно излагать суть предмета, подкреплять изложение демонстрацией наглядных пособий. В целях распространения наглядного обучения рекомендовалось обеспечивать гимназию географическими и историческими картами, глобусами, атласами, моделями машин. Однако, несмотря на заметные достоинства гимназического обучения, дворянство, особенно богатое и родовитое, неохотно отдавало туда детей. Как считал современник: «Ввиду… смеси сословий зажиточные дворянские фамилии не пускали своих детей в гимназии, чтобы не смешивать их с грязным людом и не привить им в подобном обществе дурных наклонностей и привычек». Что же касается малоимущего дворянства и чиновников, то они при их «бедном состоянии» старались «при первом открывшемся случае пристроить своих детей на службу с самого раннего возраста» и не были заинтересованы в их хорошем обучении. Кроме того, по наблюдению того же автора воспоминаний, тогдашнее городское общество вообще отличалось «равнодушием к делу образования».[23] Следствием этого была первоначальная малочисленность учеников гимназий. Так, например, в таком значительном городе, как Нижний Новгород, в начале 1820-х годов во 2-м классе гимназии училось 20 учеников — из 50, поступивших в первой класс, до 3-го дошло 10 человек, а заканчивали гимназию только трое.[24]

Что касается педагогов первых российских гимназий, то по своим знаниям они, конечно, намного превосходили учителей уездных училищ, не говоря уже о приходских. Некоторые из учителей гимназии, являясь выпускниками университетов или Главного педагогического института в Петербурге, были достойными педагогами, оставившими благодарную память у своих учеников. Таким, например, был учитель естественной истории новгородской гимназии кандидат Казанского университета Е. И. Шитц, преподававший минералогию, зоологию и ботанику и помимо увлекательных уроков устраивавший поучительные экскурсии в пригородные поля и леса для изучения родной природы.

Но наряду с такими педагогами многие гимназические наставники «отличались большими странностями, физическими и моральными», — вспоминал ученик московской гимназии. Так, учитель литературы «был поэт и каждый класс (то есть урок — Н. Я.) читал нам свое собственное стихотворение с неестественной энергией, зависевшей, как мы вскоре заметили, от возбуждения напитками. Этот учитель, хотя по наружности не мог нравиться своим неряшеством и грубыми манерами, но нам нравился, потому что он ничего от нас не спрашивал, а больше занимался указанием недостатков принятого учебника».[25] В гимназической методике, так же как и в низших учебных заведениях, большое место занимала зубрежка. Учитель истории новгородской гимназии — «гроза учеников… раздражительный и суровый», требовал «буквальное заучивание исторических уроков по книге, в которой ученики должны были по его указанию подчеркивать карандашом строки, которые следует выучить наизусть».[26] И он был не одинок.

Устав 1828 года внес большие изменения не только в учебные планы, но и в саму организацию гимназического обучения.

Гимназия становилась средней общеобразовательной школой только для дворян. Учебный план ее оставался значительно сокращенным по сравнению с уставом 1804 года. В него входили: закон Божий, грамматика, словесность и логика, математика, физика, языки: латинский, греческий, немецкий и французский, география, история, статистика, чистописание, черчение и рисование. В последующие годы учебный план был вновь сокращен: исключена статистика как предмет, соприкасающийся с «науками политическими», ограничено преподавание математики, затем изгнана была и логика за то, что она «сближает с философией».[27] Преимущественное внимание уделялось преподаванию древних языков… Число уроков по этим языкам было больше, чем по другим предметам, вспоминал один из тогдашних гимназистов. По латыни в пяти младших классах было по 4 полуторачасовых урока в неделю. Греческий язык начинали с IV класса, и число уроков было пять до VII класса.[28] Перенесение центра тяжести в учебной программе на классические языки и преподавание математики способствовало созданию нового типа гимназии — классической.

Система классического образования возникла в Пруссии в качестве противодействующего средства влиянию французской революции. Показательно, что эта система была заимствована царским правительством в период укрепления реакционного курса и мыслилась также как мера пресечения «свободолюбивых мечтаний» юношества.

Параллельно с перестройкой системы преподавания в гимназии вводятся новые дисциплинарные меры. Для надзора за учащимися учреждаются должности классных надзирателей, которые призваны были следить за поведением гимназистов в урочное и внеурочное время. «Единственной их заботой, — вспоминал один из выпускников III Санкт-Петербургской гимназии, — было наблюдение за внешним порядком, чтобы ученики не опаздывали на уроки, не шумели, где не следовало. Также преследовали очень строго „контрабанду“. Под этим разумелись все неучебные книги. Эти книги отбирали немедленно».[29] Естественно, наибольшие опасения гимназического начальства вызывали сочинения, трактующие какие-либо политические идеи. Искоренение всякого «свободомыслия» проводилось последовательно и жестоко. «Мы все постоянно чувствовали себя под каким-то давлением политической подозрительности», — признается ученик I Санкт-Петербургской гимназии. Примечательно однако, что эффект при этом достигался обратный.

По заверению того же автора: «Мы чуть ли не с 10-летнего возраста получали неестественный интерес к политическим вопросам».[30]

Широко применялись в гимназии и телесные наказания. «Розга в младших классах царствовала неограниченно».[31] В виде наказания оставляли учеников без обеда, пансионеров (находившихся на полном пансионе при гимназии) — без отпуска домой. Вообще обращение учителей и надзирателей с учениками «было постоянно суровое и грубое».[32]

Нередко жестокость надзирателей и учителей граничила с садизмом. Бывший ученик Казанской гимназии вспоминал: «Сечение учеников низших классов было предоставлено инспектору. Инспектор гимназии П. Г. Скорняков был замечательной личностью… Трудно забыть эту физиономию с белыми злыми глазами, которые, кажется, никогда в жизни не улыбались и не смотрели ласково на учеников, с мягкими неслышными движениями животного кошачьей породы, всегда готового мучить свою жертву и наслаждаться ее страданиями… Для Скорнякова не было наслаждения выше сечения учеников…

Живо помню, с каким ужасом услышали мы в первый раз вопли и стоны истязуемой жертвы и как в то же время издевался Скорняков над этими воплями, пересыпая удары разными прибаутками и насмешками».[33]