Читать онлайн «Цивилизация Древнего Рима». Страница 17

Реформы требовали значительных расходов, и ненадежное состояние в экономической сфере почти не улучшалось.

Стоимость жизни непрерывно возрастала до такой степени, что в 301 году установили всеобщую таксацию цен[104]. Именно эдиктом о максимуме закончилось (не без сильного сопротивления) опасное для экономики принуждение.

Отречение Диоклетиана открыло новый период волнений, которые прекратились — относительно — с приходом к власти Константина, ставшего единственным властителем империи (324). Известно, каким образом две большие части римского мира: языческое население, остававшееся верным дедовским культам, и христиане, которых становилось все больше, — нашли в нем посредника. Начиная с этого государя, возможно христианина по вере, открывается новый мир, и длинный раздор с арианством возвещает уже религиозные войны (явление, совершенно неизвестное до сих пор в империи). Можно допустить, что с победой у Мильвиева моста (над соперником Максенцием) и Миланским эдиктом (313) для нас завершается римская цивилизация. Материально Римская империя еще существует. Она даже еще официально не разделена на две сосуществующие рядом и нередко враждующие между собой части, но Константин уже создает вторую столицу, превратив старый Византий, свой излюбленный город, в Константинополь, будущую столицу Восточной империи (330). И этого вполне достаточно для того, чтобы доказать, до какой степени отныне разорваны связи с прошлым: без сомнения, Константинополь отчасти обязан был своим существованием стратегическим соображениям. Он находился гораздо ближе, чем Рим, к уязвимым точкам империи, и его можно назвать центральным командным пунктом — он на полпути и к придунайскому фронту, и сирийскому фронту. Но также, и это ясно продемонстрирует его судьба, он размещался в центре Востока, где возникла и откуда воссияла христианская мысль, которая сильно подпитывалась идеями эллинизма и иудаизма. Римская цивилизация не умерла, конечно, но только потому, что она породила нечто иное, отличное от самой себя, призванное бессмертить ее до наших дней.

В 167 году до н. э. в Рим прибыл Полибий, молодой гиппарх [105] из Ахейского союза, который вместе с тысячей других заложников, был обвинен в том, что поддерживал в Греции антиримскую партию, и интернирован из Греции в Италию. Благодаря этому обстоятельству сохранились свидетельства грека, обладавшего широкими взглядами и наделенного несомненным историческим мышлением, судьба которого оказалась тесно связана с пиком римской экспансии на Восток. По мнению Полибия, римские завоевания — важное историческое событие, значительнее любых других осененное чудом: каким образом этот маленький итальянский город менее чем за столетие сумел не только упрочить свое господство на полуострове, но и оказать сопротивление пугающему давлению со стороны мощной карфагенской республики, а затем, словно вихрь, разметать древние эллинистические царства и навязывать свой закон Востоку? Как и все чудеса, это чудо, конечно, могло иметь только божественное происхождение, и Полибий не совершил ошибки, ссылаясь на судьбы Рима, на «его демон», на который он возлагает ответственность за исключительное предназначение Рима, хотя известно, что для достижения своих целей божественное вмешательство использует человеческие пути. И если Рим стремительно приобрел неуязвимость, которая оправдывает его перед лицом врагов, то это произошло благодаря тому, что традиции и обычаи обеспечивали ему фактическое превосходство над остальным миром: суровость, дисциплина, верность обязательствам, строгая честность превратили его в исключительный город по сравнению с прочими городами. Довольно забавно, что Полибий констатирует, что грек, связав себя клятвой в присутствии десяти свидетелей, всегда отыщет средство освободиться от нее, в то время как слово римлянина, «будь то претор или консул», всегда будет для него законом.

Разумеется, что образ добродетельного народа, который столь нравился самим римлянам и который они стремились представить как присущий им с древнейших времен, не мог быть абсолютно точным. Но несомненно также и то, что римляне всегда придерживались очень высоких моральных требований и, избрав для себя идеал добродетели, который они относили к древнейшему прошлому, придавали ему значимость мифа, которого старались быть достойными.

Эта римская добродетель состояла из страсти, из строгости (gravitas, серьезность, свободная от всякого легкомыслия), самоотверженности по отношению к родине. Возможно, что именно патриотизм определял и ориентировал любые другие чувства, и он только по видимости напоминает современный патриотизм, с которым его часто хотели соотнести; скорее всего, римский патриотизм — это осознание иерархии, жесткая зависимость индивида от различных социальных групп. Самые непреложные требования диктует город, самые непосредственные — идут от семьи. Отдельно от своей функции в группе индивид почти ничего не значит: солдат душой и телом принадлежит своему начальнику; земледелец должен обихаживать свою землю изо всех сил, служа своему отцу или своему хозяину; если он просто член familia, то служит на благо самой familia, нынешней или будущей; если он отец семейства и ответствен за собственность семьи, то точно так же зависим. Что касается должностного лица, то его наделили полномочиями лица, равные ему, но это не дает ему ни малейшего личного преимущества; он должен жертвовать всем, что ему дорого, даже собственной персоной.

О «конфликтах долга», которые иногда проявлялись в начале эпохи республики, известно благодаря историкам. Брут, освободитель Рима, приказал казнить собственных сыновей, участников заговора о возвращении института царей. В тот же год другой консул, Тарквиний Коллатин[106], добровольно подчинился приговору о ссылке и удалился в Лавиний, потому что он лично и его имя стали считаться угрозой для свободы. Без сомнения, эти образцы самопожертвования ассоциируются с воспоминаниями о других формах проявления самоотверженности, зафиксированных в мифах большинства первобытных обществ (к примеру, об этом рассказывается в цикле аттических мифов), — самоубийствах, совершенных ради спасения родины. На Форуме существовало особое место — озеро Курция, почти полностью осушенное болото. Как рассказывало предание, в эпоху царей на этом месте когда-то разверзлась земля; все усилия людей для уничтожения этого провала оставались напрасными; гадатели, к которым обратились за советом, ответили, что пролом в земле останется до тех пор, пока не будет принесена жертва подземным богам: «то, что составляет главную силу Рима». Никто не понял смысла сказанного оракулом; и лишь молодой человек, по имени Курций, понял о чем идет речь: могущество Рима — его молодое поколение, и Курций бросился в пропасть, которая тотчас же закрылась. Подобное жертвоприношение называлось devotio: ради успокоения гнева богов подземного царства и восстановления мирового порядка, нарушение которого угрожало стабильности общества и самому его существованию, человек сам добровольно и внезапно приносил себя в жертву. Примеры devotio были довольно часты, и в исторический период их совершали военачальники или знаменитые воины. Как ни далеки истоки этой традиции (несомненно, ее корни уходят во времена племенной царской власти, связанные с магией), почти все римляне воспринимали ее как должное, и торжественный акт самопожертвования происходил с молчаливого согласия каждого члена общества и во время войны, и в мирное время.

Вероятно, тираническая концепция гражданского долга возникла внутри патрицианского общества, которое стало у власти в 509 году до н. э. Это gens активно поддерживал строгую иерархию социальных элементов, власть клана, и pater familias держалась на материальной зависимости индивидов, упрочивалась распределением ежедневной пищи, члены дома опутывались сетью религиозной практики, которая символизировала доминирующую черту gens. И именно в этот момент утверждаются великие римские добродетели, зародившиеся в крестьянской среде. Основная, самая главная добродетель для римлянина более всего соответствовала крестьянскому идеалу — это добродетель постоянства. Посмотрим же, хорошо ли согласуется с ней то, что в результате станет поддерживать существующий порядок: плодородие земли, надежда на урожай, цикличность года, регулярное возобновление поколения, стабильность собственности. Все анархическое, нарушающее ритмичность, сбивающее с толку — осуждалось. Эволюция значения слова luxus, которое включало в себя столь важное для римлянина, позволяет понять образ его мышления. Слово принадлежало вначале крестьянскому словарю: им определяли спонтанную, нежелательную пышность растительности, «недисциплинированность» которой вредит урожаю, — буйство незрелых злаков, слишком густых, излишество виноградника, в котором все соки уходят в листья в ущерб гроздьям. Понятием luxus (luxuries) определяли все то, что нарушает меру; это могла быть, например, и плохо выдрессированная лошадь, и человек во всех его излишествах: любви к непривычным удовольствиям, роскоши в одежде и еде, вообще неумеренности в своей жажде жизни. Роскошь в современном значении этого слова осуждалась по причине ее нравственных результатов, потому что связывалась с наживой, ленью и отвлекала человека от его важнейших обязанностей.