Арон Гуревич - Индивид и социум на средневековом Западе

Читать онлайн «Индивид и социум на средневековом Западе». Страница 77

Автор Арон Гуревич

Отлох: сомнения в существовании Бога

Рассмотренные нами разнородные автобиографические тексты относятся к XII веку и к одной стране – Франции. Гвибер, Абеляр и Сугерий – современники. Не свидетельствует ли это обстоятельство о складывании в указанный период определенных условий, способствовавших известному оживлению жанра интеллектуальной исповеди? Однако этот «прорыв» к автобиографии не был ни первым по времени (вспомним Августина, Патрика или Паулина), ни исключительно французским. Достаточно напомнить об автобиографических опытах немецкой монахини Хильдегарды Бингенской, современницы вышеназванных французских авторов, или о признаниях Отлоха (ок. 1010 – ок. 1070), монаха из Санкт-Эммерама (Бавария).

Отлох составил «Liber visionum», куда включил описания своих собственных видений, а также видений других лиц, о коих те ему поведали. Видения – жанр, чрезвычайно распространенный в средневековой церковной литературе, но встречи с представителями потустороннего мира, о которых повествует Отлох, выделяются личностной окраской: вольно или невольно Отлох выступает в этих повествованиях не в качестве простого свидетеля, но как индивид с собственными переживаниями. Отлох не скрывает таких особенностей своего характера, как строптивость и склонность к конфликтам, равно как и высокую самооценку. Он описывает свои разногласия и ссоры с церковными сановниками, коим он был подчинен; в силу этой неуживчивости ему приходилось неоднократно менять места своей религиозной службы. Смирением, какового можно было бы ожидать от клирика, а затем и монаха, Отлох явно не отличался.

Похоже на то, что стремление Отлоха интерпретировать собственную жизнь в категориях конфликта и породило у него тенденцию рисовать в драматичных тонах его встречи с высшими силами. Однажды ночью явившийся ему во сне «некий человек весьма ужасного вида и с грозным выражением лица» подверг его тяжким побоям, и признания Отлоха не оставляют сомнения в том, что то был посланец Бога.

Еще более ужасным страданиям подвергло Отлоха целое сборище «демонов, резвящихся перед ним с рукоплесканиями и оглушительным хохотом», которые требовали, чтобы он отрекся от Господа и подчинился им. В глубоком отчаяньи Отлох уже готов был сломиться, и от пагубного шага его удержал лишь «некий муж», явившийся ему и призвавший его не поддаваться бесам. Этот посланец Господа обещал Отлоху, если он устоит перед бесовскими искушениями, Царствие Небесное и прижизненную земную славу. После исчезновения этого посланца демоны продолжали терзать Отлоха с еще большей беспощадностью. Они неоднократно подводили его к краю страшной пропасти, в которую грозили сбросить нашего визионера, и едва ли можно сомневаться в том, что под ногами его должен был разверзнуться ад. Лишь внезапно раздавшийся звон колокольчика, призывавший к молитве, положил конец нападкам демонов и заставил их отступить[283].

Уже из упомянутых эпизодов явствует, что отношения Отлоха с потусторонними силами колебались между полярными крайностями: оказываемое ему Божье милосердие и сознание избранности перемежаются с жестокими наказаниями, которые обрушивает на него Творец. Но и в глазах носителей злого начала Отлох представляется, по-видимому, желанной добычей, и бесы прилагают всяческие усилия для того, чтобы завладеть им и отвратить от Бога. Отлох явно мнит себя персоной, к которой привлечено неусыпное внимание и высших, и низших потусторонних сил. Высокая самооценка этого монаха несомненна.

Подобно авторам, сочинения которых были рассмотрены выше, Отлох, написавший трактат, посвященный собственной жизни, тем не менее, строго говоря, не оставил целостной автобиографии. Сюжет его писаний – разрозненные воспоминания об искушениях, коим он подвергался, и видениях, вследствие которых он в конце концов встал на путь истины. Труд этот так и называется: «Книжка об его искушениях, переменах фортуны и писаниях» (Libellus de suis tentationibus, varia fortuna et scriptis)[284]. Создается впечатление, что Отлох, как позже Гвибер или Абеляр, не представлял себе автобиографии в виде целостной структуры, которая охватывала бы жизнь в ее последовательном развертывании.

Отказ Отлоха от языческой словесности и обращение его к священным текстам были обусловлены милостью Творца; Отлох обязан Богу и своими успехами в ученьи. Любопытно, однако, что вместе с тем он гордится своими сочинениями. Но тут же прибавляет: перечень созданных им трудов приведен только для того, чтобы отвратить ленивых монахов от праздности и побудить к активности; «даже если они и не способны на столь великое, пусть содеят нечто более легкое». Крайнее смирение и обостренная самооценка причудливо переплетаются.

Нетрудно убедиться в том, что и «автобиография» Отлоха из Санкт-Эммерама написана по канонам исповеди и жития и что центральные, поворотные моменты его жизни представляются ему как преодоление дьявольских соблазнов и «обращение» к истине, обращение, которое не столько обусловлено напряжением личной воли и логично вытекает из внутренней жизни индивида, сколько вызвано чудесным вмешательством божественных сил. Индивидуальность и в данном случае скрыта априорной структурой текста, в большей мере продиктованной жанром, нежели действительными жизненными впечатлениями.

Это же можно сказать и о жившем веком ранее Ратхерии из Вероны. И в его писаниях переплетаются мотивы самоосуждения и гордыни; попытка оправдать себя выглядит как инвектива в адрес окружающих. Из X века доносится до нас обращенный к Богу вопль этого глубоко несчастного и дисгармоничного человека: «miserere mei!»[285].

Отлох признавался, что на протяжении длительного времени его мучили сомнения в истинности Святого Писания и даже в существовании Бога: ведь если Он действительно существует, то как объяснить зло в мире?

Эти мучительные сомнения, безусловно, породили у Отлоха глубокий психологический кризис. Можно представить себе, какие терзания, затрагивавшие самое существо его личности, должен был претерпеть монах, колеблясь между надеждой и отчаяньем. Он приводит мольбы, с которыми воззвал к Господу, «если Он действительно существует»: открыться ему и явить Свое могущество и тем самым покончить с его сомнениями и причиняемыми ими страданиями, переносить кои он не в состоянии.

Из других памятников эпохи известно, что некоторые лица, не вынеся подобных сомнений, даже кончали жизнь самоубийством. Но, я полагаю, проблема отнюдь не сводится к психопатологии («депрессивный маньяк», «невропат», «мазохист, который ищет соблазны в утешении и исцеления в болезни», – так его характеризует Ж. Леклерк)[286] – корни подобных душевных состояний нужно искать в религии и культуре.

Видимо, далеко не случайно схоластика следующего столетия стала задаваться логической проблемой: «существует ли Бог» (Utrum Deus sit?), а современник Отлоха Ансельм Кентерберийский ощутил необходимость разработать онтологическое доказательство бытия Божьего. Проблема едва ли была порождена развитием одной только философской мысли – она экзистенциально волновала многих современников св. Ансельма. Отлох не принадлежал к числу мыслителей, перед которыми подобные проблемы возникали в их философской и логической чистоте. Его сомнения вырастали из жажды увериться и обрести душевный покой. «Приверженцем всяческих сомнений» (amator dubitationis totius) именует Отлоха явившийся ему во сне Господь. Подборку библейских текстов о безысходности человеческих страданий Отлох вкладывает в уста дьявола, которому возражает Всевышний. Но спор остается открытым, и Отлох по-прежнему раздираем между соблазнами и иллюзиями, с одной стороны, и озарениями и надеждами – с другой.

Соперничеству и борьбе добрых и злых сил из-за души Отлоха соответствуют его колебания между привязанностью к литературе языческого содержания (произведениям римских авторов) и изучением христианских текстов. В монастыре, где он провел большую часть жизни, по его словам, одни монахи читали языческие книги, другие – Писание. Отлох признается: выбор был сделан им не самостоятельно, но в результате вмешательства потусторонних сил. В сонном видении, пишет он, его посетил некто, подвергший его побоям (причем раны и синяки остались на теле грешника и по его пробуждении), и лишь после этого чудесного события (которое в огрубленной форме повторяло известное обращение к истине св. Иеронима: явившийся ему в видении Господь обвинил его в том, что он не христианин, а «цицеронианец») Отлох отрекся от мирских пристрастий.

К. Моррис усматривает в сомнениях Отлоха признаки душевной болезни. Однако отмеченная выше тенденция ряда современных исследователей вырвать индивидуальность средневекового автора из конкретного культурного контекста эпохи и пытаться объяснить ее преимущественно посредством фрейдистских схем едва ли оправдана. Помимо малой убедительности подобных подходов (ибо сочинения, которыми историки располагают, не дают им возможности глубоко проникнуть в психику их создателей), встает вопрос: кого мы находим, изучая «автобиографические» тексты X, XI и XII веков, – исключительно одни только аномальные персоны? Но в таком случае – насколько они репрезентативны для культуры их времени? Дело, очевидно, не в психических заболеваниях тех или иных индивидов, а в трудностях, с какими сталкивалась личность, трудностях, обусловленных морально-идеологической обстановкой эпохи.