Читать онлайн «Тень Мазепы. Украинская нация в эпоху Гоголя». Страница 43

Об унии всерьез думал и князь Константин Константинович Острожский – выдающийся просветитель, создатель знаменитой школы и еще более знаменитой типографии (в сущности, издательства). Князь стремился созвать вселенский собор, где православные и католики могли бы найти компромисс. Острожский и русские шляхтичи надеялись, что уния поможет достичь равенства прав с католиками-поляками. Русины считали, что добровольно объединились с поляками в одном государстве, «как вольные с вольными, равные с равными». Но даже во Львове с его большой, богатой и влиятельной православной общиной не было подлинной свободы вероисповедания. Православным запрещали звонить в колокола, устраивать крестный ход. Их не допускали к должностям в городском самоуправлении, ограничивали торговлю, не принимали в ремесленные цехи[614]. Уния могла дать надежду на равноправие.

Унию поддержал король Сигизмунд III. Он стремился к национальной и религиозной унификации, видел в ней путь к укреплению государства, к порядку и миру в стране.

Словом, все в Речи Посполитой, кроме, пожалуй, иезуитов (вроде Петра Скарги) и Сигизмунда, смотрели на унию как на компромисс. Но папская курия, могущественные тогда иезуиты и сам папа Климент VIII считали иначе. Они видели в ней не компромисс с православием, а возвращение схизматиков (раскольников) к «истинной» церкви, вне которой невозможно спасение души. Представители Киевской митрополии епископы Ипатий Потий и Кирилл Терлецкий привезли в Рим «артикулы» унии – условия, на которых должно состояться объединение. Но эти артикулы в Риме даже обсуждать не стали.

В 1596 году собор в Бресте во главе с митрополитом Киевским принял унию. Результаты оказались совершенно противоположными ожиданиям.

Епископы-униаты лишились большей части паствы. Их авторитет упал еще ниже, чем прежде. Про одного из творцов унии, епископа Луцкого Кирилла Терлецкого, рассказывали, будто его в погребе удушил сам дьявол, а тело спрятал в бочонок из-под денег[615]. Другого идеолога и организатора унии, епископа Владимирского Ипатия Потия, чуть не зарубили саблей. Униата Антония Грековича, наместника митрополичьего Софийского монастыря в Киеве, козаки просто утопили в Днепре[616].

Князь Острожский еще до поездки Ипатия и Кирилла в Рим отступился от унии и стал злейшим врагом униатов, увидев, что вместо вселенского собора и религиозного компромисса дело идет к простому присоединению Киевской митрополии к римско-католической церкви. Могущественный князь, располагавший собственной армией в 10–20 тысяч, собрал в том же Бресте антиуниатский собор. Там Никифор, экзарх Константинопольского патриарха, отлучил униатов от церкви.

О религиозном равенстве не было и речи. К униатству даже спустя двести лет поляки относились как к «вере низшей»[617]. А православие после Брестского собора 1596 года вообще было поставлено вне закона.

Вместо религиозного мира Сигизмунд III получил религиозные войны. Сопротивление православных продолжалось в церкви, в политике, на поле боя. Борьба против унии стала идеологией всех козацких восстаний после 1596 года.

Католическая церковь получила гораздо меньше, чем планировала. Большинство верующих в Киевской митрополии не поддержали унию. За души тех, кого все-таки удалось «вернуть в лоно истинной церкви», пришлось заплатить страшную цену. Жертвами козаков Павлюка, Остряницы, Хмельницкого, Кривоноса, гайдамаков Зализняка и Гонты становились ксендзы, монахи и просто верующие католики и униаты. Что уж говорить об оскверненных и сожженных костелах и монастырях.

Религия из мировоззрения или системы взглядов превращалась в часть национальной традиции. После взятия города Умани гайдамаками в 1768 году на улицах, рядом с выброшенными в грязь книгами и вспоротыми панскими перинами, лежало столько трупов, что нельзя было пройти, не наступив на мертвое тело. Но какой-то козак ободрял робких: пусть смело ступают по телам убитых – «О, не зважай <…> соромные то тила, не православноi виры»[618].

Ляха («лядчину») отличали от православного, заставляя прочесть православную молитву и перекреститься по-православному. Но этих свидетельств было недостаточно, поэтому гайдамаки прибегали еще к одному критерию, вовсе с верой не связанному. Подозрительному человеку говорили: «покажи тило». Мода на загар появится только через полтора века. Паны, пани, панночки сохраняли сметанно-белую кожу и уже этим отличались от загорелых украинских крестьян. «Вира» была знаменем, частью национальной традиции, но ксенофобия совершенно подчинила себе религию.

Польский мальчик переоделся в одежду украинского крестьянина, но забыл снять чоботы (сапоги). По этим сапогам и по манере поведения украинские крестьяне сразу распознавали в нем не только поляка, но и человека другой веры: «…не выглядаешь так, як наша вира», – сказал ему мужик-украинец и чуть было не зарезал. «Добре по нашому говоришь, але то не правда. Ты не нашой виры, видно по тоби»[619], – заключил другой, на этот раз добрый мужик. Мальчик не читал им «Credo», ничего не говорил про учение о чистилище, римском папе, не упоминал felioqe, не пел псалмов по-латыни. «Вира» здесь обозначала нацию, этнос. При этом неграмотные украинские селяне лучше современных этнографов понимали, свой человек или чужой. Подразумевалось, что свои – это православные, хотя появись здесь православный грузин, болгарин или даже великоросс («москаль»), своим бы он всё равно не стал.

Унию православные восприняли как покушение не только на веру, но и на сам «русский» (русинский) народ. Наибольшую смелость, отвагу, решительность и фанатизм проявляли простые люди: мещане, православные шляхтичи, позднее крестьяне и особенно козаки. Духовные же лица, получавшие образование в иезуитских коллегиях и католических университетах, где им нередко приходилось временно переходить в католичество, усваивали не только латинский язык и латинскую гуманитарную ученость, но и латинский взгляд на мир и на церковь. Известный историк церкви Антон Карташев, касаясь латинских симпатий Петра Могилы, Иннокентия Гизеля, Сильвестра Коссова, Лазаря Барановича, писал: «Можно только удивиться, как люди этой школы еще удержались в границах православия. Не будь упорства в православности массы народа и казачества, эти латинизированные богословы беспрепятственно успокоились бы в униатском единомыслии с Римом»[620], как это сделал Мелетий Смотрицкий, автор знаменитой «Грамматики», по которой еще в XIX веке учились церковнославянскому языку.

Впрочем, такая оценка Карташева вряд ли справедлива для Петра Могилы. Он был не против такой унии, которая вернула бы христианский мир в эпоху единства Церкви, утраченного в середине XI века, но был убежденным противником современных ему унии и униатства. Да и трудно найти человека, который больше бы сделал для православия на Украине XVII века, чем Петр Могила.

И униаты, и православные подкрепляли религиозную политику саблями и самопалами. Страх перед буйной украинской и вооруженной до зубов запорожской паствой был сильнее, чем даже перед королем и польскими жолнерами. Сильвестр Коссов, вероятно, вспоминая участь Антония Грековича, писал: «Было время, как мы исповедавшись только и ждали, что вот начнут нами начинять желудки днепровских осетров или же огнем и мечом отправлять на тот свет»[621].

Четверть века православные прожили на нелегальном положении, без митрополита и епископов (после смерти последних православных епископов, не принявших унии). Священство сохранилось только потому, что самые отважные православные ездили принимать рукоположение в православные дунайские княжества Молдавию и Валахию.

Восстановил православную иерархию не патриарх, не митрополит, а кошевой атаман и первый полновластный гетман войска Запорожского Петро Сагайдачный. Он договорился с Иерусалимским патриархом Феофаном, который весной 1620 года возвращался из поездки по Московской Руси. Феофан провел на Украине много месяцев. И хотя он очень боялся польского короля, он все-таки согласился рукоположить православного митрополита Киевского и Галицкого (им стал Иов Борецкий, игумен Михайловского Златоверхого монастыря) и двух православных епископов. Обряд хиротонии совершали в начале октября 1620 года, глубокой ночью, в Богоявленской церкви Киево-братского монастыря при закрытых окнах в обстановке вполне конспиративной. Патриарха под козацкой охраной проводили до границ Речи Посполитой. Король Сигизмунд и униатский митрополит Иосиф Вельямин Рутский были в ярости. Патриарха объявили турецким шпионом и отправили за ним погоню, но дело было сделано. Русины вернули себе не только веру, но и церковь. А ссориться с гетманом Сагайдачным король не мог. Поляки были разбиты турками под Цецерой, причем в бою погиб канцлер и коронный гетман Станислав Жолкевский. В Подолию хлынули татарские загоны. Козаки снова стали опорой престола и защитниками христианства, в том числе западного.