Читать онлайн «Тень Мазепы. Украинская нация в эпоху Гоголя». Страница 40

Прошло двести лет. Со времен нашествия Карла XII иноземные войска не вторгались в Малороссию и на Слобожанщину. С 1768 года украинские земли не страдали от польских карателей, с 1769-го прекратились татарские набеги. Малороссия не была колонией. Полтавская, Черниговская, Харьковская, Волынская, Киевская, Подольская губернии пользовались теми же правами и несли те же повинности, что губернии великороссийские. На землях Украины богатели и благоденствовали греки и немцы, хорошо жили русские, копили свои капиталы евреи, а малороссияне всё больше погружались в нищету. Пантелеймон Кулиш писал, что столичный барин, приехав, скажем, в Черкассы, вынужден будет «занять квартиру в доме жида или великороссиянина»[564]. Избалованный горожанин не решится поселиться в чистенькой, но «убогой хатке» малоросса. О малороссийской нищете и убожестве, несколько прикрытых традиционной для украинского крестьянского жилища чистотой и опрятностью, писал и князь Долгорукий. «Бедность малороссийского народа на каждом шаге ощутительна»[565], – замечал Левшин. А двадцать лет спустя Н. В. Гоголь напишет своей матушке из Парижа: «Наша Малороссия точно несчастный край: неурожай – беда; урожай – тоже»[566].

Русские считали причиной этой бедности пьянство, которое необыкновенно развилось в Малороссии и на Слободской Украине благодаря свободе винокурения.

«Ночи проходят в пьянстве, в бесчинстве всякого рода и в драках, нередко оканчивающихся смертоубийством, а многие из сельских девок сделались самыми непотребными. <…> Сверх сего, немалая часть поселян, провождая ночи в разврате, делаются уже днем неспособными к работам, или занимаются оными весьма худо»[567], – писал малороссийский генерал-губернатор Репнин полтавскому гражданскому губернатору Тутолмину в июне 1824 года.

Михаил Максимович признавал исключительную роль выпивки в народной жизни, хотя и не осуждал соотечественников. По его словам, «пляшка» (фляжка, то есть бутылка) горилки составляет «непременную обрядную принадлежность всех важных случаев и праздников украинской жизни от колыбели до могилы»[568].

В 1807 году, когда население Полтавы, видимо, еще не превышало 10 000 человек[569], в питейных заведениях города было продано (и, несомненно, выпито) 9857 ведер «горячаго вина» (то есть горилки), 187 ведер водки «передвоенной на разные специи», 63 ведра «наливки на травы» («ерофеича»), 78 ведер «наливки на разные ягоды», 37 «водки сладкой сахарной разных сортов». То есть более ведра водки в год на каждого жителя, включая грудных младенцев. И здесь еще не учтены слабые алкогольные напитки: «мед питный», «пиво кабацкое», «полпиво», «пиво на манер аглицкого» и портер[570].

В крохотной Белоцерковке, местечке Полтавской губернии, было семь питейных домов, рейнский погреб и пять постоялых дворов. А всякий читатель, знающий быт Малороссии хотя бы по сочинениям Гоголя, знает, что водки «не бывает недостатка ни в одном постоялом дворе»[571].

Киев в начале XIX века по численности населения был лишь в два раза больше Полтавы. Между тем только в шинках на Подоле, принадлежавших городскому магистрату, каждый год выпивалось 25–30 тысяч ведер водки. Кроме того, при каждом из славных монастырей Киева была своя винокурня, все они «вели торговлю на самых широких основаниях». А Крещатик «представлял собою сплошную винокуренную слободу»[572].

Князь Долгорукий на пути из великороссийского Севска в малороссийский Глухов остановился в селении Толстодубье: «Здесь начинается Малороссия и вольная продажа вина. Мы видим ее следствия: вино дешево, все пьяны, и мы несколько драк своими людьми разняли»[573], – записывает он в 1817 году.

Широкое распространение пьянства приводило к тому, что немалая часть урожая перегонялась на горилку и водку. Это зерно вполне можно было продать. Россия экспортировала зерно в страны Европы, причем торговля шла через Одесский порт, не такой уж далекий для малороссиян.

Но не в одном пьянстве дело. Во времена Хмельницкого пили тоже очень много: «водка, которая делается из фариса (ржи), походящей на зерна пшеничного плевела; она дешева и в большем изобилии», – записал Павел Алеппский. Сам грозный гетман нередко напивался допьяна, равно как и многие славные козаки. Трезвость соблюдали только в походе, на войне.

Из книги Гильома Левассера де Боплана «Описание Украины»: «Нет ни одного человека между ними, к какому бы полу, возрасту или состоянию он ни принадлежал, который бы не старался превзойти друг друга в пьянстве и бражничестве <…> и нет в мире народа, который бы сравнялся с ними в способности пить»[574].

Хуже пьянства, хуже войны разоряли Украину лень и пассивность населения, то есть то самое «глубокое спокойствие» Малороссии, о котором писал Пантелеймон Кулиш. Богатая земля обеспечивала украинского крестьянина всем необходимым, а за лишним он не гнался. Из рассказа Григория Данилевского «Слободка»: «Мужик, отработавшись осенью, до первой новой теплыни лежит себе на печи и знать ничего не хочет. Он и за золотые горы не пойдет зимой на заработки: чего ему еще надо? Хлеба у него полны закрома, в хате молодая жена…»[575] Но и богатая земля перестанет кормить ленивого хозяина.

Совсем другое дело – «москаль». Не только купцы, но и русские торговые мужики из-под Владимира, Ярославля, Москвы отправлялись зарабатывать на оброк (и даже на выкуп из крепостной неволи) в Петербург, в далекую Одессу. «Куда русские мужики не ездят!», – воскликнул князь Долгорукий, повстречав в Одессе крестьянина из-под Ростова Великого. Мужик торговал апельсинами, а теперь отправился за яблоками в Крым[576].

Малороссияне того времени с удивлением и неприязнью смотрели на хитрых, оборотистых «москалей», а сами предпочитали жить спокойно и тихо. Даже на ярмарку не обязательно было ехать. Можно было сидеть дома и дожидаться, когда евреи и «москали» привезут всё необходимое, и, может быть, купят у него что-нибудь по самой низкой цене.

Разумеется, городская жизнь в такой стране мало отличалась от сельской. «Нет ничего печальнее настоящих малороссийских городов»[577], – писал Иван Аксаков. Они напоминали большие сёла. Там стояли такие же хаты-мазанки, белённые известью и крытые соломенными крышами. В начале XIX века даже в Полтаве, губернском городе, большую часть жителей составляли крестьяне. По улицам «ходили куры, плавал пух одуванчиков, бабы выносили свои плахты <…> и развешивали на веревках»[578]. Древний Переяславль (Переяслав) превратился в грязное еврейское местечко.

Между тем как раз иноплеменники – евреи, греки, великороссы – больше всего способствовали развитию городов. По словам Шафонского, составившего описание Черниговского наместничества для Екатерины II, в «Малой России» вообще было мало по-настоящему богатых купцов из «природных малороссиян»[579]. Харьков и Сумы развивались благодаря воздействию «великорусской торговой стихии», в Нежине еще в начале XIX века процветала торговля греческих купцов. Даже в населенных украинцами Полтаве, Ромнах, Лубнах торговали в основном не украинцы. Мелкая розничная торговля была в руках евреев, а крупной, оптовой занимались русские[580].

Малороссияне же торговать не умели и не любили, а если и принимались за торговлю, то чаще ради выживания, а не ради богатства. На рынке они безнадежно проигрывали и евреям, и русским. Честный украинец в то время не умел торговаться. Тот же Аксаков наблюдал, как торгуют на ярмарках русские (в основном, выходцы из Владимирской и Ярославской губерний) и малороссияне. Русские легко оценивали платежеспособность покупателя, могли, при необходимости, продать товар по демпинговым ценам, чтобы завоевать рынок, отбить покупателя у конкурентов или привлечь к себе постоянных клиентов. А могли и запросить с покупателя «вдвое более настоящей цены». Украинец же назначал справедливую цену и даже не торговался: «Вот тебе гривенник за гуся», – протягивает русский покупатель десятикопеечную монету, хотя гусь стоил двадцать копеек. Но продавец-малороссиянин флегматично отвечает: «И то гроши», – берет деньги и отворачивается[581].

За упадком военной доблести и деловой жизни последовал и упадок культуры, прежде всего – народного творчества. В гоголевские времена этот упадок был особенно заметен для фольклористов, собиравших народные думы и песни. Кобзари-бандуристы прежде зарабатывали себе на хлеб музыкой и поэзией, теперь же всё чаще просили на бедность, стараясь разжалобить своей нищетой пана или зажиточного мужика. Пантелеймон Кулиш с горечью писал о «моральном упадке» и «рабском отупении»[582], а Платон Лукашевич отмечал, что даже малороссийские песни постепенно уступили место великороссийским (солдатским и ямщицким), которые начали петь даже девушки, а из «десяти парубков едва ли сыщется один, который может вам пропеть “мужицькую писню”»[583]. Хуже того, этот парубок если и знает украинскую песню, то постесняется ее спеть. Лукашевич опасался, что скоро в Малороссии уже нечего будет и записывать: «…песни, которые я издаю, есть уже мертвые для малороссиян. Это только малейшие остатки той чудесной песенности их дедов, которая была удивлением и самых хулителей всего украинского…»[584]