Читать онлайн «Тень Мазепы. Украинская нация в эпоху Гоголя». Страница 18

Доброжелательный и приветливый Владимир Измайлов замечал, что малороссияне не богаче русских, но живут «так чисто, так хорошо, гораздо лучше наших крестьян»[262]. В хатах, даже на вкус привередливой барыни Александры Осиповны Смирновой-Россет, «всё было чисто и порядочно»[263].

Лидия Яковлевна Гинзбург видела украинскую деревню уже XX века, но, по ее описаниям, эта деревня не так уж сильно изменилась: «Украинское жилье организовано по принципу оазиса, – читаем в ее записных книжках. – Кругом степь, по ту сторону тына дорожная белая пыль, глубокая, как песок. А за тыном, с его однообразным и прелестным орнаментом, хата, поглощенная зеленью»[264].

Село – оазис посреди выжженной южным солнцем степи: «…вся утонула в зеленых садах Малороссия»[265], – умилялся Иван Аксаков. Чистоту и опрятность хаты еще больше подчеркивала пышная зелень садов и палисадников, в которой утопали малороссийские сёла: «деревня и даже город укрыли свои белые приветливые хаты в тени черешневых и вишневых садов»[266], – писал Шевченко.

Вишневый или черешневый сад – один из самых узнаваемый символов Украины, хорошо известных и русскому читателю, хотя бы по «Миргороду» и «Вечерам на хуторе близ Диканьки». Левко останавливается «перед дверью хаты, уставленной невысокими вишневыми деревьями»[267]. Андрий бродит в уединенном закоулке Киева, потопленном в вишневых садах»[268]. Молодая вдовушка угощает Хому Брута курицей и пшеничными варениками «за столом, накрытым в маленьком глиняном домике среди вишневого садика»[269].

Про «садок вишневый» вспомнит величайший поэт Украины, когда будет сидеть в Петропавловской крепости. Здесь он напишет стихи, которые сейчас на родине Кобзаря знает каждый школьник:

В одной из своих самых первых дневниковых записей Тарас Шевченко с неприязнью заметит, будто у великороссов «есть врожденная антипатия к зелени, к этой живой блестящей ризе улыбающейся матери природы»[272]. А русская деревня, припомнит он картины из гоголевских «Мертвых душ» и собственные наблюдения, – это «наваленные кучи серых бревен с черными отверстиями вместо окон, вечная грязь, вечная зима! Нигде прутика зеленого не увидишь»[273].

Шевченко писал эти строки в Новопетровском укреплении, в последние месяцы своей солдатской каторги. Его взгляд на Россию, на образ жизни русского человека – недружественен и несправедлив. Но вот что писал наш историк, издатель Михаил Погодин, природный великоросс, русский мужик, который вышел «в люди», стал профессором, а затем и академиком: «Что за прелесть – эти белые хаты с шоколадными кровлями, в сени зеленых развесистых деревьев, рассыпанных по склону горы. Видно с первого взгляда, что обитатель их в дружбе с природою. <…> Совсем не то в Великой России; деревца вы не увидите часто подле избы…»[274]

О справедливости слов Шевченко и Погодина знают не только знатоки русской и украинской этнографии позапрошлого века, но и читатели Н. С. Лескова.

Из рассказа Н. С. Лескова «Путимец»: «Кацапов дом <…> легко можно было отличить от всех соседних малороссийских крестьянских хаток. “Кацап” держал в аренде трактовый постоялый двор, выстроенный по русскому образцу, с коньком, на две половины, и ни вокруг, ни около его не было ни вербы, ни груши, ни вишневого куста, ни лозиночки, словом – ни одной веточки, где бы свила себе гнездышко щебетунья птичка или присел в тиши помечтать и попеть серый соловушко. <…> Словом – дом и двор вполне в известном великорусском вкусе…»[275]

Любовь русского человека к природе и к искусству проявлялась иначе, его представления о красоте отличались от украинских. В один год с Тарасом Шевченко родился великий русский поэт.

Крепкие деревянные стены долговечной русской избы хранят «нестираемые признаки времени и бедствий». Зато хата всё время обновляется, как вечно обновляется окружающий ее сад.

Русские люди украшали избы резьбой, подчас очень затейливой. В XIX веке была известна и русская домовая роспись, более всего распространенная на Русском Севере, на Вятке, на Урале и в Сибири вплоть до самого Забайкалья. Расписывали не по штукатурке, а по дереву, украшая стены избы. Но в русских деревнях домовая роспись считалась роскошью, была доступна только богатым крестьянам. Занимались ею не сами хозяева, а профессиональные мастера, собиравшиеся в артели. Роспись была своеобразным народным промыслом.

На Украине хаты расписывали едва ли не повсеместно. В простых, небогатых семьях расписывали сами. Беленые стены хаты покрывали узорами, орнаментами, иногда довольно сложными, иногда – просто розами, васильками, «розовыми, голубыми и зелеными полосками»[276]. Прежде всего расписывали красный угол, где стояли иконы и висели вышитые красивыми узорами рушники. Разрисовывали и украинскую печь – грубу. Роспись, в отличие от простой побелки, требовала уже много времени, сил и фантазии, а потому за нее принимались осенью, когда полевые работы закончены, а житницы полны зерном. Роспись могла быть не только изнутри, но и снаружи. В доме сотника, отца панночки из «Вия», фронтон был весь «измалеван голубыми и желтыми цветами и красными полумесяцами»[277].

Разумеется, при таком распространении живописи появились и свои профессионалы. Малороссия славилась хорошими малярами, которые не только красили, но именно расписывали стены крестьянских, мещанских и, само собой, панских домов. Маляр нередко становился и богомазом. Путь от росписи хаты до росписи церкви на Украине был довольно короток.

Из очерка Николая Костомарова «Воспоминание о двух малярах»: «Как известно, в малороссийском крестьянском быту маляр – явление частое. <…> искусство располагает его к любознательности; маляр рисует богородицу, святых мужей и жен, – надобно знать, как изобразить того или другую, является охота узнать, кто они были и что с ними творилось в жизни, и маляр читает священное писание, жития святых»[278].

По крайней мере одного такого богомаза вспомнит каждый русский читатель. Кузнец Вакула из «Ночи перед Рождеством» не только размалевал миски, «из которых диканьские козаки хлебали борщ», и покрасил в самой Полтаве дощатый забор у сотника Л…ко, но и, несмотря на противодействие чёрта, нарисовал «картину» (икону) для диканьской церкви, где изобразил святого Петра, изгоняющего из ада злого духа.

Мир Гоголя фантасмагоричен, но кузнец Вакула был персонажем вполне узнаваемым. Не знаю, многих ли чертей малороссийским крестьянам и ремесленникам удалось обвести вокруг пальца, однако кузнец, который в свободное время занимается малеванием и пишет иконы, не плод воображения Гоголя. Более того, сам Николай Васильевич, по воспоминаниям сестры Елизаветы Васильевны, с удовольствием расписывал красками стены и потолки: «…наденет, бывало, белый фартук, станет на высокую скамейку и большими кистями рисует, – так он нарисовал бордюры, букеты и арабески»[279].

О Тарасе Шевченко и говорить нечего. В Петербурге он, еще крепостной человек Павла Энгельгардта, работал подмастерьем в артели мастера В. Г. Ширяева, занимавшейся росписями стен. Так, 13 июля 1836 года Ширяев подписал контракт «на живописные работы в Большом театре»[280], а «первым рисовальщиком» в его артели был двадцатидвухлетний Тарас Шевченко[281].

Во времена Гетманщины живопись, иконопись и гравюра были даже в большем почете. При монастырях трудились «многочисленные, подчас опытные живописцы», от села к селу «мандровали» бродячие богомазы-маляры, среди них не были редкостью студенты Киево-Могилянской академии и семинаристы. Обычно они располагали «запасами эстампов и образцов для рисования»[282]. Именно эти студенты перенесут на стены мазанок сложные орнаменты, украшавшие страницы старинных книг. Семинарист из Чернигова, Полтавы и тем более настоящий «спудей» (студент) из Киева могли пользоваться богатыми библиотеками, где хранились редкие книги. Студенты же принесут в повседневную жизнь украинского крестьянина узоры, орнаменты в стиле барокко (главном и фактически «национальном» стиле Гетманщины) и даже рококо[283].