Читать онлайн «Клубничка на березке: Сексуальная культура в России». Страница 43

«Половая принадлежность авангардного тела внушает сомнения – скорее всего это тело тянется к андрогинности… По сути своей авангардное тело бесплотно и спиритуально… Авангардное тело – это тело опустошенное, хотя ему нельзя отказать в мистической напряженности существования» (Там же. С. 128—129).

Русская антиутопия (это особенно характерно для таких произведений Андрея Платонова, как «Котлован» и «Чевенгур»), уходящая своими духовными корнями в традиции скопчества, отрицает не только сексуальность и эротику, но старается элиминировать сами половые различия. Ее аскетизм, отказ от «буржуазного» семейного быта и противопоставление бескорыстного мужского товарищества семейному «накопительству» отличаются глубокой мизогинией (Парамонов, 1987). Революционная стихия, казавшаяся в первые годы революции реализацией «дионисийских» настроений Серебряного века, с их поэтизацией разрушения и насилия, очень скоро оборачивается не столько свободой, сколько беспределом. У футуристов даже метафора изнасилования звучит положительно, как проявление творческой активности и покорения кого-то, будь то земля или женщина (Naiman, 1997. P. 284—287):

Пусть земля кричит, в покое обабившись:

«Ты зеленые весны идешь изнасиловать!»

В. Маяковский. Кофта фата (1914)

В переводе на язык социальной практики эти идеи были опасны и разрушительны, вызывая ностальгию по порядку и дисциплине. В отличие от поэтов и художников, политики мыслят не метафорами, а проблемами.

В истории советской и постсоветской сексуальной политики можно выделить следующие этапы.

1917—1930 гг.: отмена старого законодательства; дезорганизация традиционного брачно-семейного уклада; социальная эмансипация женщин; ослабление института брака и основанной на нем сексуальной морали; резкое увеличение числа абортов, рост проституции и венерических заболеваний; нормативная неопределенность и споры о путях ее преодоления.

1930—1955 гг.: торжество тоталитаризма; курс на укрепление брака и семьи командно-административными методами; установление тотального контроля над личностью; отрицание и подавление сексуальности; ликвидация эротического искусства и легального сексуального дискурса.

1956—1986 гг.: смена тоталитаризма авторитаризмом; постепенное расширение сферы индивидуальной свободы; сдвиги в сексуальном поведении и начало возрождения сексуального дискурса; переход от командно-ад ми ни стративных методов защиты брака и семьи к мораль но-ад ми нистра тивным; переход от прямого отрицания и подавления сексуальности к политике ее регулирования и приручения; попытки медикализации и педагогизации сексуальности.

1987—1995 гг.: крах советского режима; ослабление государственной власти и всех форм социального и идеологического контроля; выход сексуальности из подполья; аномия и моральная паника; резкое ухудшение демографических и эпидемиологических показателей; вульгаризация, коммерциализация и вестернизация сексуальности; зарождение элементов новой сексуальной культуры, эротического искусства и т. п.

1996—2001 гг.: усиление реставрационных настроений в обществе; крестовый поход против сексуального образования; возрождение сексофобии и попыток решения сексуальных проблем административным путем; обострение идеологической борьбы вокруг проблем сексуального и репродуктивного здоровья.

С 2002 г. – рост имперских амбиций, свертывание демократических свобод и возрождение авторитаризма; клерикализация государственной власти и образования; усиление традиционализма, ксенофобии и антизападной риторики; возрождение сексофобии, окончательный отказ от идеи сексуального образования; активизация политической гомофобии; усиление контраста между динамикой реального сексуального поведения молодежи и официальной идеологией.

Однако эту схему не стоит переоценивать. Государственная сексуальная политика и стоящая за ней идеология – всего лишь верхушка айсберга. Их влияние на реальную сексуальную культуру и повседневную жизнь общества всегда проблематично, часто они достигают результатов, противоположных задуманному. В России дело обстояло именно так.

Характернейшая черта советской сексуальной культуры первой половины 1920-х годов – громадный разрыв между добрыми намерениями новой власти и реально существовавшими в стране условиями. Советское законодательство и социальная политика по многим вопросам брака и деторождения в 1920-х годах были смелыми и прогрессивными (см. Solomon, 1990, 1992, 1996).

Декрет о гражданском браке, детях и ведении актов гражданского состояния от 18 декабря 1917 г. впервые в истории России объявил церковный брак частным делом брачующихся, не имеющим юридической силы. Были провозглашены и узаконены добровольность брачного союза, его светский, гражданский характер, свобода брака, который мог быть заключен без согласия родителей и опекунов, и его расторжимость (это было предусмотрено Декретом о расторжении брака). Принятие новых законов имело особую важность для женщин – они были полностью уравнены в правах с мужчинами во всех сферах общественной и личной жизни, включая брачно-семейные отношения. Женщины получили право выбирать себе фамилию, местожительство и гражданский статус. Вовлечение в производительный труд должно было гарантировать им экономическую независимость от мужчин. Беременность давала право на оплачиваемый отпуск. Чтобы разгрузить женщин от тяжкого «домашнего рабства», государство стало создавать систему ясель, детских домов и общественного питания. Расширялось и совершенствовалось медицинское обслуживание матери и ребенка, причем все это было бесплатным.

Эта программа была частью широкого социального эксперимента по преобразованию общества. Все частные вопросы сознательно формулировались не как медицинские или биологические, а как социальные, что позволяло уловить взаимосвязь явлений, ускользавшую от прагматиков. Концентрация власти в руках государства позволяла (увы, только теоретически) не просто декларировать замыслы, но и осуществлять их на практике. В стране существовали прекрасные интеллектуальные традиции дореволюционной социальной медицины, представленные такими блестящими учеными, как А. П. Доброславин, Ф. Ф. Эрисман и Г. В. Хлопин, она была тесно связана с передовыми идейными течениями в Западной Европе, особенно в Германии.

Однако в условиях экономической разрухи, бедности и бескультурья многие прекрасные начинания оказались невыполнимыми, приходилось откладывать их осуществление «на потом». Напротив, издержки, связанные с дезорганизацией брачно-семейных и сексуальных отношений, такие как нежелательные беременности, безотцовщина, проституция, венерические заболевания, были очень велики и вызывали растущую озабоченность. Количество разводов на 1 000 человек в 1920-х годов выросло по сравнению с 1912 г. в 7 раз (Миронов, 1991. С. 133). Церковный брак свое значение утратил, а гражданский брак многие не принимали всерьез. Некоторые старые коммунисты считали этот институт вообще не нужным.

Родители одного из моих друзей, счастливо прожившие вместе долгую жизнь, зарегистрировали свой брак только в середине 1980-х годов, одновременно с женитьбой внука (который с тех пор дважды развелся), да и то лишь по соображениям практического порядка. Но далеко не все фактические браки были такими прочными. Страдающей стороной при этом оказывались, как правило, женщины. Остряки говорили, что в отношениях между полами свобода и равенство дополняются не «братством», по классической формуле Великой французской революции «свобода, равенство, братство», а «материнством» (Стайтс, 2004).

В этих условиях властям приходилось делать не то, что им хотелось бы, а то, что казалось необходимым.

Экономическая разруха в сочетании с дезорганизацией брачных отношений выдвинула на первый план проблему регулирования рождаемости. При отсутствии эффективных контрацептивов главным средством этого были искусственные аборты. В статье «Рабочий класс и неомальтузианство» (1913 г.), комментируя итоги Двенадцатого Пироговского съезда, Ленин поддержал требование «безусловной отмены всех законов, преследующих аборт или за распространение медицинских сочинений о предохранительных мерах и т. п.», видя в этом охрану «азбучных демократических прав гражданина и гражданки» (Ленин, 1960. Т. 23. С. 257).

Придя к власти, большевики это реализовали. Хотя теоретически советская власть с самого начала была настроена пронаталистски, в пользу высокой рождаемости, и делала все возможное для охраны жизни и здоровья матери и ребенка, в 1920 г. она первой в Европе узаконила искусственные аборты. В обстановке экономической разрухи реальный выбор был не между абортом и сохранением высокого уровня рождаемости, а между легальным и относительно безопасным и нелегальным и потому крайне опасным абортом. В 1920-х годах в Москве риск умереть от инфекции в результате аборта был в 60—120 раз выше, чем в результате родов (Goldman, 1993. P. 248).