Читать онлайн «Кровавый век». Страница 89

Г. Е. Зиновьев

Бухарина позже обвинили в «механицизме», и он дал этим обвинениям определенный повод: в своей книге «Теория исторического материализма» он говорит о производственных отношениях как о «трудовой координации людей (рассматриваемых как «живые машины») в пространстве и времени», а обо всей общественной системе – как о «громадном трудовом механизме», подчиненном законам равновесия.[271] Такой взгляд не отвечает собственно марксовому пониманию. Для Маркса в производственные отношения входит, например, капитал – то есть совокупность финансов, машины, помещения и тому подобное в определенной социальной функции – вещи, рассматриваемые как возможность эксплуатации наемных рабочих. Производственные отношения «сверхчувственны» в вещах, которые нельзя увидеть или потрогать. У Бухарина производственные отношения теряют это «сверхчувственное» содержание и превращаются в зримые отношения координации трудовой деятельности. Аналогичные аналогии с механикой встречаем в «организационной науке» Богданова.

Богданов писал очень слабые фантастические повести, в конечном итоге – не лучше и не хуже, чем любимая Лениным проза Чернышевского, и очень многословные произведения об «общей организационной науке – тектологии», в которой сквозь загадочные и едва не маниакальные претензии угадываются глубокие прозрения некоторых фундаментальных идей современной науки.

К механико-математическим аналогиям и Бухарина, и Богданова может быть отнесено замечание, сделанное недавно известным российским ученым Н. Н. Моисеевым. Не переоценивая Богданова как открывателя кибернетики, акад. Моисеев точно оценивает роль аналогий с механикой: «Удивительнейшее в труде Богданова то, что он, не имея достаточного еще эмпирического материала, который есть в распоряжении современной науки, утверждал изоморфизм физических, биологических и социальных законов». «Тектологию» Богданова Моисеев рассматривает как естественную составляющую той перспективной дисциплины, которую называют теорией самоорганизации, универсальным эволюционизмом или синергетикой.[272]

Основные идеи «тектологии» Богданова появились на свет в результате обобщений современного Богданову естественнонаучного и философского материала на основе определенных марксистских идей – или, лучше сказать, определенного понимания марксизма.[273] Следовательно, речь идет о приемлемости разного прочтения и толкования марксизма.

И Богданов, и Бухарин пытались как можно больше учесть современные идеи в «буржуазной» литературе, в том числе философской и социологической. В частности, Бухарин обращал большое внимание на «теорию элиты» (в варианте не столько Парето, сколько Михельса). Уже использование Бухариным слова «социология» было вызовом Ленину, который этот термин не выносил. Практически новизна подхода к социальным проблемам с точки зрения теории организации заключалась в том, что внимание социолога и экономиста обращалось не на отношения собственности, а на менеджера – управленца чужой собственностью, человека, который «всего-навсего» руководит организационными процессами. Это и переместило интерес Бухарина в проблеме социальных классов, которые отличаются отношениями собственности, к проблеме роли (по-современному) «менеджерских элит» в управлении обществом. Когда наступило время социализма, этот подход позволил за общими словами об «общенародной собственности» увидеть «новый класс» – социалистических управленцев, которые реально распоряжались всем этим «общенародным добром».

Глубину расхождений между Лениным и Бухариным можно оценить, если обратимся к современным философским понятиям.

Для Богданова и Бухарина (для старшего и младшего из «молодых») марксизм уже был текстом, «письмом» (в терминологии Деррида), которое пережило своих авторов и приобрело собственное автономное существование. «Письмо» живет собственной жизнью благодаря тому, что имеет собственные, ему присущие классификации, структуры отождествлений и различий (différences), а восприятие его всегда будет осуществляться в потенциально бесконечном наборе интерпретаций (толкований). Спрашивать о «настоящем» смысле текста, о «настоящем» толковании с этой точки зрения невозможно, бессмысленно. Следовательно, все претензии на «единственно верное» понимание марксизма безосновательны; можно каждый раз по-новому читать и понимать марксистские тексты в свете самых новых достижений человеческой мысли. Так представляется дело нынешним «постмодернистам».

В представлении ортодоксов – Каутского, Плеханова, Ленина – марксизм есть скорее не текст, а Слово, «Логос», как вечная субстанция текстов. Мыслительная субстанция, воплощенная в марксовых томах, – истинна, потому что она отображает действительность своими абстракциями, и ее нужно только верно, диалектически понять.

Ленин поначалу воспринимал диалектику в первую очередь как идею относительности всяких ценностей. В этом смысле расхождений между ним и Богдановым нет. В годы войны жестокая идея релятивности, относительности всех оценок, их зависимости от «классовых интересов пролетариата» обоснована Лениным с помощью гегелевского «логоса».

В статье «Три источника и три составных части марксизма», написанной в 1913 г., Ленин вообще не вспоминает о диалектике противоречий, а в написанной в июле – ноябре 1914 г. статье «Карл Маркс» лишь мимоходом, бегло, среди разных характеристик развития вспоминает о «внутренних импульсах к развитию, которые даются противоречиями, столкновениями разных сил и тенденций». Главное в диалектике для него выражено словами Маркса: «Для диалектической философии нет ничего раз и навсегда установленного, безусловного, святого».[274] В сентябре – декабре 1914 г. Ленин конспектирует «Науку логики» Гегеля и делает заметку: «коротко диалектику можно определить как учение о единстве противоположностей», называя этот тезис «ядром диалектики». В следующем году он изучает «Историю философии» Гегеля и пишет заметку «К вопросу о диалектике», где положение о «раздвоении единого и познание его противоречивых частей» называет (не очень уверенно) «сутью диалектики» (ее «одной из «сущностей», одной из основных, если не основной, особенностей или черт»).

Оценки радикально меняются в годы войны, когда Ленин серьезно засел (очевидно, впервые в жизни) за произведения Гегеля. Где-то в ноябре – декабре 1914 г. он приходит к выводу, что и Энгельс, и Плеханов «для популярности» обращают недостаточно внимания на главное в диалектике.[275] Классовая борьба оказывается теперь одним из проявлений этой «одной из основных, если не основной» «особенностей или черт» диалектики. Подобно тому, как в самом «простом» отношении товарного общества – обмене товарами – Маркс раскрывает все противоречия развитого капитализма, так и в любом предложении («Иван является человеком», «Жучка есть собака») нужно раскрыть тождество противоположностей: «Общее существует лишь в отдельном, через отдельное. Всякое отдельное (так или иначе) общее. Всякое общее есть (частица, или сторона, или сущность) отдельного».[276]

Понятый таким способом Гегель, однако, совсем не Гегель. Это скорее Платон или Аристотель. Каким образом противоположность между Иваном и «человеком вообще» в каждом из конкретных Ива́нов может развиться в классовую борьбу – остается загадкой. Но Ленину некогда об этом думать.

Для Ленина констатация противоречия «единичное – общее» снимает проблему отношений с субъективизмом Богданова и Луначарского, футуристов и других «декадентов» и «модернистов»: общее настолько же реально, как и единичное. «Человек вообще» или «пролетариат» – такая же реальность, как и Иван. Собственно, человек является частицей (или стороной, или сущностью) каждого Ивана, она существует лишь переходами и связками Иванов между собой, в каждом Иване и ни в ком в частности. Ленину достаточно было успокоить свою философскую совесть и примирить в себе циничного прагматика с человеком высоких идеалов. Идеал является абстракцией, но абстракция также существует в реальности, как частица (и так далее) отдельного. И следовательно, истина как соответствие мысли и реальности возможна – ведь в реальности есть и единичное, и общее как ее «сторона» или «частица».

Очень практичный и реалистичный, Ленин не мог принять представления об истине как всего лишь «выражение классовых интересов пролетариата»: в основе его философии лежало грубое ощущение реальности, и он верил, что реальность такова, как о ней говорят истинные, проверенные утверждения, то есть, что истина является отображением реальности. Ему, казалось бы, ближе было бы бердяевское понимание истины как общечеловеческого достояния. Но вся прагматичная философия Ленина – это философия «классовых интересов пролетариата», которые якобы должны санкционировать все. В том числе и истину.