Читать онлайн «Кровавый век». Страница 82

Национальная солидарность – это как любовь и как деньги: или она есть, или ее нет. В Украине ее не было.

Украинская элита была расколота с самого начала и до самого конца. Родзянки, Драгомировы и другие потомки казацкой старшины Богдановых времен, которая предпочла Россию Польше и добивалась только равноправия с имперским дворянством, в своем подавляющем большинстве слилась с российским благородным сословием и, возможно, считала Украину своей «малой отчизной». К идеологии «малой отчизны» склонялись и те либерально-демократические круги высокой национальной элиты – Вернадский, Кистяковский, Тимошенко, Василенко, Лизогуб, которые держались российских либералов, а затем, когда «большая отчизна» стала красной диктатурой, были по крайней мере лояльными к правоцентристской авторитарной власти Скоропадского. Низшие прослойки национальной интеллигенции со своей демонстративной «простонародностью» не в состоянии были наладить сотрудничество с российской элитой, что толкнуло правоцентристских либералов частично к аполитичности и к эмиграции, частично даже к российской генеральской хунте. Скороспелые «мартовские» национал-социалистические политики и их интеллектуальное ядро – группа левых «интеллигентов-эсдеков» – разрывались между национальными и социальными лозунгами и не могли согласиться с потерей демократии и военной диктатурой. Эти силы тоже быстро оказались невостребованными, и лидеры их в разгаре войны эмигрировали.

Украина вошла в состояние полной атомизации. Боевые действия, как везде в прежней России, велись преимущественно вдоль железнодорожных путей; и там в местечках и на станциях какие-то организующие функции неизменно при всех властях выполняли три лица – начальник станции, телеграфист и начальник милиции, они же банда или отряд под флагом той стороны, которая была сверху. Что творилось по далеким селам, того мы не знаем. Везде было полно оружия и действовали свои отряды, и никто никого не слушал, а воевали зачастую с соседними селами. Из этих небольших отрядов формировались большие, которые иногда не признавали ни одной власти, а иногда меняли флаги. Такими были и «петлюровские» отряды, такими были и «зеленые», и анархисты, и красные.

«Твердые», правые центристы были готовы пожертвовать демократией во имя государственности. Небольшая группа интеллигентов – националисты-народники старого покроя, душой которой был Ефремов, – оказалась ближе к режиму военной диктатуры, которую теоретически осуществлял Главный Атаман. Реальность диктатуры, однако, не выдерживала иронии тогдашней песенки: «В вагоне директория, под вагоном территория».

Красные формирования прошли через тот же этап хаоса и «эшелонной войны», что и повстанческая армия УНР. Но большевикам удалось наладить дисциплину в войсках – отчасти благодаря чрезвычайной жестокости чекистских и получекистских вооруженных структур. Но главной цементирующей силой была централизованная политическая партия, которая везде поставила своих комиссаров. Такой централизованной силы у Украинского государства не было, и в нем начались быстрые процессы внутреннего распада.

Была ли потеря независимости проявлением фатальной «украинской ментальности»?

Анна Вежбицкая отмечает,[255] что в русской культуре, как и в английской или немецкой, есть разница между понятием свободы (аналогии – в латинском libertas) и воли (в англ. freedom). Свобода-liberty – институционное явление, тогда как соответствующие слова национального происхождения freedom, Freiheit, воля) обозначают в первую очередь освобождение, независимость от чего-то. Действительно, у Пушкина: «…темницы рухнут, и свобода вас встретит радостно у входа» – если бы встречала воля, это был бы акт личного освобождения, не больше, но декабристов должно встретить общество с правовыми институтами свободы. Зато «на свете счастья нет, а есть покой и воля» – эквивалент личного счастья воспринимается не как социальный институт, а как сугубо личная независимость. В отличие от freedom, воля в русской культуре имеет привкус хаоса, своеволия, вольницы.

В польской культуре, как отмечает Вежбицкая, воля относилась именно к юридическим (или, точнее, некодифицируемым традиционным) привилегиям и вольностям благородного сословия (zlota wolność). Когда же Польша потеряла независимость и была разделена соседями, zlota wolność стала в первую очередь именно государственной самостоятельностью, независимостью.

Именно таким было понимание свободы («вольности») в давние казацкие времена и в Украине. Касиян Сакович в «Скорбном стихотворении на похороны знатного рыцаря Сагайдачного» писал:

Свобода-«вольность» у авторов барочных произведений вплоть до Сковороды воспевается как «лучшее и ценнейшее благо» (Антоний Радивиловский) и всегда противопоставляется «неволе». Но это благо, которое может быть добыто лишь собственной кровью, по-благородному и по-казачьему, приобретает на протяжении веков в Украине в первую очередь социальные, а не национальные характеристики.

В украинских «культурных сценариях», как и в русских, в понимании воли преобладает независимость в социальном плане. Более того – это независимость от господина и барина. Вспомним Шевченковское: «На вольнiй, бачиться, бо й сам уже не панський, а на волi». Воля в первую очередь противостоит крепостничеству-рабству (неволи). И как логическое продолжение темы воли – «і на своїм их веселiм полi свою ж таки пшеницю жнуть».

Это уже не языковые привычки и не загадочная ментальность. Это – история, которая именно такие пути нам проторила.

Петлюра надеялся, что бессмертной окажется рожденная Гражданской войной военная государственническая традиция, которая когда-то осветит новые вспышки вооруженной борьбы за национальную волю. Такого не произошло, и слово «петлюровец» не стало героической легендой в национальной памяти. Но произошло нечто другое.

Ленинская стратегия заключалась в исчерпывающем использовании национально-освободительного ресурса для развала российской империи с тем, чтобы немедленно с началом мировой пролетарской революции перейти к централистской интернациональной диктатуре пролетариата. Никакие автономии или федерации не входили в планы Ленина и его партии. Образование формально независимой «УССР» в самом начале «диктатуры пролетариата» было актом вынужденным. Конечно, Ленину было одинаково, что УССР, что «Дальневосточная республика» (ДВР), – все это было лишь тактикой. Но образование красной Польши, Германии или Венгрии требовало и красной Украины. Государственная самостоятельность Украины под полным контролем РКП вырисовывалась в ходе Гражданской войны под давлением обстоятельств, под давлением мощного желания самостоятельности, обнаруженного украинцами.

Советская Украина была красной тенью УНР. Мы появились из этой тени, которая в ходе семидесятилетней истории приобрела плоть и кровь.

Именно поэтому «нашим государством» является и то государство, которое основано Универсалами Центральной Рады, и то, которое продлило историю после гетманского переворота, и «жовто-блакытна» УНР – и в то же время красная УССР, о чем настойчиво утверждал в эмиграции Винниченко. Принимая государственную преемственность, нельзя принимать политические традиции всех ее правительств: они настолько разные, что тогдашние политики считали за лучшее говорить о разных государствах, а не правительствах. Но потомки должны брать на себя ответственность за всю историю. Тогда вместе с ней можно взять и все то, что было в ней лучшего и вечного.

Кажется естественным связывать альтернативные варианты коммунистического режима с именами Ленина и Троцкого.

В годы Гражданской войны их имена не воспринимались как знаки политических альтернатив. В букваре для красноармейцев читаем как азбучную истину: «Вожди мирового пролетариата – Карл Маркс, Фридрих Энгельс, Владимир Ленин, Лев Троцкий». После смерти Ленина много всякого писалось о сложности и даже враждебности их отношений. Благодаря знаменитым воспоминаниям Горького о Ленине отпечатались в памяти читателей ленинские оценки Троцкого: «С нами, а не наш», «есть в нем что-то нехорошее, от Лассаля». И в 1920-е годы, а особенно в более ранние времена, отношения их действительно бывали враждебными, а то и нетерпимыми. Однако не совсем понятно, в чем именно заключалась идейная сторона дела и насколько здесь виновна их психологическая несовместимость.