Читать онлайн «Кровавый век». Страница 56

Вудро Вильсон

Мотивом вступления России в вой ну была защита балканских славян и притесняемых турками христианских народов, и этот мотив, во-первых, не был искренним и никого на Западе не обманывал, во-вторых, никогда не мог вдохновлять на длительные самопожертвования широкие народные массы Российской империи.

В 1916 г. после поражений на польской территории Россия отважилась пообещать Польше на войне статус автономного в составе империи Царства Польского, но это не могло обмануть поляков. Об Украине ни один российский политик и слышать не хотел.

Реальные цели войны были целями российского империализма, черносотенного или либерального, одинаково компрометирующего для либеральных демократий Запада.

Англия давно работала над тем, чтобы оторвать от Турции арабский мир. В арабской политической жизни большую роль играл знаменитый полковник Лоуренс, которому, в конечном итоге, удалось противопоставить туркам только вольнолюбивых воинственных конников Йемена. Как пишет Ллойд-Джордж, остальные арабы сделали свой взнос в войну дезертирством и массовой сдачей в плен. И это тоже было учтено. Интересно то, что все либеральные политики высчитывали, какие решения территориальных проблем будут лучше всего отвечать жертвам, понесенным участниками войны. Не забыли Англия и Франция также и себя. В «соглашении Сайкс – Пико» был предусмотрен раздел между ними арабского Востока на сферы влияния.

Колониальные территории не играли такой роли в послевоенных планах больших государств, как это изображали потом противники войны. Но когда большевики опубликовали тайные договоры, дипломатия Антанты выглядела отвратительно. Вся высокая идеология войны и победы, все патриотические чувства, которые вдохновляли защитников своих отечеств в первые месяцы войны, были безнадежно скомпрометированы.

Особенно показательной была позиция левоцентристского руководства Франции и в первую очередь самого Клемансо, который стал ее национальным лидером. Того Клемансо, который, вдохновленный идеей равенства и справедливости, начал почти безнадежную войну за Дрейфуса – и выиграл, но выиграл не ее, а другую войну, войну простонародной Франции против аристократов, попов и генералов. Теперь он возглавлял войну Франции против немецкого милитаризма, который заграбастал земли его родины и растоптал право и справедливость, – но выиграл войну за возрождение национального величия великого французского государства, против немцев как нации, поставив Германию на колени и заставив ее дорого заплатить за жертвы, принесенные на алтарь победы французской нацией. Клемансо разочаровался не в немцах, а во французах и людях вообще; после дела Дрейфуса он уже мыслил абстрактными категориями нации и государства.

В последние годы Первой мировой войны и в первый послевоенный год происходил «перевод» неформального диалога наций-обществ на рационализируемый правовой язык диалога наций-государств. Дела жертвенные и глубоко духовные стали делами «национальных интересов» наций-государств, предметом расчета и торга. Европейская дипломатия превратилась в нечто среднее между международной научной конференцией историков, географов и экономистов – и огромной международной ярмаркой, где торговали этническими территориями.

При этом принцип национального самоопределения в последовательной его трактовке, то есть с правом больших этнических сообществ Османской и Австро-Венгерской империй образовать собственные независимые государства, до 1916–1917 гг., в сущности, и не обсуждался. В отношении Австро-Венгрии даже президент Вильсон длительное время был сторонником сохранения ее государственного единства.

Результатом глубокого кризиса той идеологии патриотизма, которая задевала сами основы существования национальных государств, стала новая интернационалистическая идеология побеждающего большевизма. Но не только решительный разрыв коммунистической России с тайной дипломатией Антанты свидетельствовал о неблагополучии в лагере либеральной демократии. Самый яркий и самый сильный лидер демократического Запада, президент США Вудро Вильсон привел свою страну в войну, но не захотел стать союзником европейской либеральной Антанты. Вильсон принципиально не желал принимать участие в тайных торгах относительно национальных интересов государств – участниц войны и победы.

Суть позиции Клемансо и других европейских лидеров Антанты заключалась в том, что они настаивали на ответственности немецкой нации за развязывание войны и за жертвы, понесенные ее участниками. Коммунисты утверждали, что ответственна мировая буржуазия и должна за это с лихвой заплатить. Вопрос «кто платит?», такой понятный для рыночной экономики, принципиально был неприемлем для фанатичного пресвитерианца Вильсона, который, как утверждали специалисты, подсознательно отождествлял себя с Мессией – Христом. Идея коллективной ответственности вообще неприемлема для европейской цивилизации. Отвечать может только личность, потому что она сделала свободный выбор. За войну отвечают правительства, то есть конкретные люди, а не народы, хотя именно народы и ведут все войны.

Такая позиция была бы перенесением на международно-правовые отношения принципов, которые давно укоренились в практике западной цивилизации и жизненной философии демократий. Однако эти принципы никогда не учитывались, когда речь шла об отношениях между нациями-государствами: здесь всегда шла речь о реальном соотношении сил. Даже мотивы мести, находившие проявление в подсчете жертв во имя победы, на деле прикрывали полностью прагматичные рассуждения о выгоде, которую можно будет выторговать нации-государству после победы.

Президент Вильсон тоже не забывал выгоду для своей нации-государства. Но он хотел, чтобы все заключалось в рамках принципов моральной правовой международной структуры. Именно поэтому Вильсон настаивал на том, что в этой войне не может быть победителей и побежденных.

Но Вильсона не послушали ни Европа, ни Америка.

В 1916–1917 гг. наиболее напряженные военные действия Германия вела, как и раньше, на Западном фронте. В дни самых тяжелых боев потери Антанты достигали 20–25 тыс. человек в месяц. За 1916–1917 гг. (с августа по август) немецкая армия потеряла на Западном фронте 315 тыс. человек, на Восточном – 73 тысячи, то есть по 32 тыс. человек среднемесячно, в том числе на Западном фронте приблизительно по 25–26 тысяч, на Восточном – по 5–6 тысяч. При этом именно на востоке она добивалась очевидных успехов. А Россия на протяжении 1916 г. ежемесячно теряла 224 тыс. человек!

Австро-венгерская армия была в намного худшем состоянии, чем немецкая. Она комплектовалась по территориальному принципу, как и другие армии Европы, потому ее дивизии были разными по национальному составу и воспринимали поражения по-разному. Поскольку славяне составляли большинство населения империи, их неравноправное с немцами и венграми положение отражалось на моральном состоянии армии. Особенно враждебным к императорской власти было отношение чехословацких частей, которые массово сдавались в плен русским.

В зиму 1916/17 г. Россия входила морально опустошенной. Брусиловский прорыв окончательно подорвал веру в возможность решительного разгрома противника российской армией. Экономические трудности, вызванные поголовной мобилизацией всех работоспособных, особенно на селе, и плохой организацией военных действий, все больше подавляли население. В этих условиях авторитет Николая II, непосредственно ответственного за поражения и человеческие потери в качестве Верховного главнокомандующего, падал все ниже. Круги общества, близкие к правительственным, особенно были раздражены влиянием на царскую семью шамана и авантюриста Распутина. Убийство Распутина группой монархистов было крайне опасным симптомом развала власти.

В это время Николай все больше надежд возлагал на Протопопова, назначенного министром внутренних дел по рекомендации Распутина. Протопопов, помещик из российской глубинки, бывший правый либерал («прогрессист»), истерик, на которого, по его выражению, временами «накатывало», по собственной инициативе ездил в Швецию для переговоров с представителями Германии о возможности подписания сепаратного мира. Николай II приветствовал эту инициативу. Германия уже выдвигала мирные предложения, но они были вызывающе неприемлемыми для Антанты. Правительство Николая II готово было пойти очень далеко. Вырисовывалась перспектива сепаратного мира между Россией и Германией, что, в сущности, значило если не фактический переход России на сторону Центральных государств, то, по крайней мере, выход ее из Антанты.