Читать онлайн «Кровавый век». Страница 113

Одна черта личности Муссолини до сих пор вызывает споры историков и, в частности, его биографов. Был ли Муссолини трусом? Анжелика Балабанова в книге «Изменник Муссолини» пишет, что он боялся собак, боялся ходить около кладбища, по городу один ночью, боялся выступать перед враждебной аудиторией. Она ярко описывает их поездку в поезде после митинга, когда на соседней улице бросили бомбу: Муссолини забился в угол вагона, дрожал и всех проклинал. Биограф Муссолини Джаспер Ридли комментирует эти воспоминания: «Рассказам Балабановой о физической пугливости Муссолини невозможно поверить, поскольку известно много случаев, когда он проявлял храбрость».[334] Есть ли здесь противоречие? Не мог ли Муссолини совершать смелые и рискованные поступки, переступая через свой страх? Не следует ли все-таки поверить воспоминаниям Балабановой?

Анжелика Балабанова

Анжелика Балабанова, итальянская левая социалистка, выходец из российских дворян родом с Украины (возможно, по происхождению из каких-то украинских Балабанов), была близкой подругой и политической наставницей Муссолини его социалистических времен и яростно ненавидела его после перехода к фашизму. Балабанова была очень прямым и честным человеком, о чем свидетельствовал позже сам Муссолини; со временем она стала коммунисткой, не раз разговаривала с Лениным, вышла из партии с началом сталинских репрессий времен Великого перелома. Она могла быть несправедливой к изменнику – бывшему партийному товарищу, но, вне всякого сомнения, не могла по злобе возвести на Муссолини напраслину, как тривиальная бывшая любовница.

Невроз (в понимании Фрейда) является патологией конфликта и вины, он образуется как противовес порядка и нормы в обществе дисциплины и запрещений, расшатываемой классовой и гендерной иерархии.

Какое это все имеет значение? Если бы речь шла о личных интимных тайнах, не стоило бы о них и вспоминать. Но на деле идет речь о психологии всего фашистского движения.

Французский социолог Ален Эренберг написал книгу о характерных для XX века массовых психических аномалиях.[335] По мнению Эренберга, для Европы 70-х гг. XIX ст. – первых двух третей XX ст. свойственны неврозы, а для конца века – депрессии, которыми в современной Франции болеют более 15 % населения.

Невротичная психика обеспокоена вопросами о законности желания; центральная ее оппозиция сопоставляет разрешенное и защищенное с желаемым и запрещенным. В этих рамках происходит психический надрыв – драма виновности. Где-то после шестидесятых годов на смену этой напряженности на Западе приходит конфликт между возможным и достигнутым, недовольство собой, вечный вопрос «сделал ли я все? достиг ли я всего?» Депрессия является признаком новой антиструктурной психики – психики сопротивления и противовеса миру, где «быть свободным» является уже не идеалом, которого нужно достичь, а вершиной, которую непременно нужно взять. Это уже больше не тревога перед преодолением запрещенного, а груз возможного.

Уже в психике Ницше заметна попытка спастись от невроза, описанного Фрейдом: неуверенность в себе, потерю индивидуальности, преграду между «Я» и будущим в виде психологии вины и запрещения Ницше компенсирует симуляцией большого внутреннего здоровья. Сильная и беспощадная «белокурая бестия», которая плюет на все и всех, так ярко выписана послушным и больным учителем латинской и греческой классики, – это портрет не более чем «невротичного оптимизма», за которым кроется надрыв. Надрыв той же природы, что и у Достоевского в его философии вины и искупления. Только Ницше неврозу слабости и растерянности противопоставил нонконформистский бодрый волюнтаризм ничем морально не связанной личности, презрение к слабым и нечувствительность к чужой боли, а Достоевский такому же неврозу противопоставит повышенную чувствительность к чужой беде, самоотверженную альтруистичную веру вплоть до растворения личности в общенациональном «сверх-Я» на основе солидарного конформизма и христианской экзальтации.

Первые “fasci”, агрессивные отряды фронтовиков, основываются на том же настроении зараженности смертью, мрачной обреченности, ненависти ко лжи о войне и к жирным тыловикам, на котором вырастают и Хемингуэй, и Ремарк. Но у итальянских фронтовиков добавляется еще и ненависть к гражданским штафиркам, дезертирам и пацифистам. Здесь находит проявление особенность итальянского патриотизма военных времен.

После войны глумление над фронтовыми «героями» и пренебрежение к ним, не получившим ничего ни для себя, ни для Италии, приобрели такие масштабы, что офицерам не рекомендовалось появляться на улицах в униформе.

Итальянскому военному патриотизму недостает упорства и просто уверенности. Собственно, вступление Италии в войну не опиралось на влиятельную национальную идею. Австрийский гнет и антинемецкие страсти в истории были позади, к тому же дипломатические соглашения связывали Италию именно с Центральными государствами, и их с выгодой меняли на антантовскую ориентацию. Как упоминалось выше, вступление Италии в войну сопровождалось наиболее беспринципными торгами относительно будущих приобретений Италии. За эти копеечные приобретения и даже за Фиуме невозможно отдавать в патриотическом угаре тысячи жизней. При этом итальянская армия потерпела ряд тяжелых унизительных поражений, и настроения рядовых, простых итальянцев были преимущественно антивоенными.

Невроз на почве неожиданных трудностей свободы, неумение использовать свои собственные победы в серых буднях приобретают обычную после всех войн особенную форму растерянности фронтовиков перед гражданской жизнью. Вопрос о том, за что они отдавали свои жизни на фронте, в кровавых боях под Горицею и на реке Изонцо, возникал и перед теми, кто шел на войну с какими-то ожиданиями и в какой-то экзальтации, и перед теми, кто чувствовал себя, как животное на бойне.

Идеология фронтового братства перерастала в идеологию насилия и единения «своих», более «высоких» против более «низких», которым недоступны высокие порывы героического духа. Это иллюстрирует, в частности, судьба песни “Giovinezza” («Молодежь»): бодрая песня, которую пела молодежь около костра в туристических походах, стала фронтовой маршевой песней, а затем у бывших фронтовиков – гимном фашистов. Фашисты для поддержки ощущения «МЫ» стремились сохранить коллективистский молодежный запал, придавая ему все большую агрессивность. Гимну вечной молодости противостоял другой гимн – знаменитая, широко распространенная во всем мире “Bandiera rossa” («красный флаг»), простая и искренняя песня пролетарской солидарности: “Avanti, popolo, alla riscossa, bandiera rossa, bandiera rossa”.

Среди фашистов и в Италии, и в Германии были и немало рабочих, но рабочие выход из настроений подавленности и неуверенности преимущественно находили в коллективных акциях, в классовой солидарности и по убеждениям своим оставались социалистами или – в наиболее активной своей части – коммунистами. Утверждение о «мелкобуржуазном» характере фашистского движения отражает скорее не социальный состав массовой опоры фашизма, не ориентации мелкобуржуазных слоев народа, а то обстоятельство, что фашизм, как массовое явление, социально не очерчен: в «фаши» шли люди разного толка, объединенные одинаковым социальным неврозом – маленькие люди, которые потеряли ориентиры, уверенность и гарантии личного успеха в обществе с расшатанными принципами, и преимущественно молодежь, которая не верила в возможности нормальной быстрой карьеры. Компенсировать растерянность и одиночество и найти силу можно только с повышенной агрессивностью. И фашистам была особенно свойственна жестокость – не холодное безразличие фанатика к чужому страданию во имя высоких идеалов «светлого будущего», а жестокость как садистский принцип радости бытия, как способ самоутверждения и в конечном итоге самоцель.

Так можно понять социально-психологические черты того агрессивного массового движения, к которому присоединялись в послевоенной Италии разношерстные социальные элементы – в том числе аристократы из старых семей, заслуженные боевые генералы, бывшие социалисты, поэты-футуристы, безработные, журналисты и адвокаты без твердых заработков и просто люди с улицы и авантюристы без определенных занятий.

Большие политики, традиционные партии и церковь должны были определиться относительно фашизма.

В Италии отношения между разными политическими силами были очень запутаны. Традиционно опорой консерватизма в Европе после Великой французской революции оставалась католическая церковь и близкие к ней партии. В Италии такой партией были popolari, «народная партия», положение которой усложнялось традиционной благосклонностью Ватикана к австрийским Габсбургам и враждебностью к итальянскому национально-освободительному движению, возглавляемому масонами. Итальянский национализм традиционно был антиклерикальным и даже антирелигиозным. Республиканцы враждовали и с пополари, и с монархической властью. Анархисты во главе с легендарным Малатестой воевали против всех. Либералы были инициаторами вступления Италии в войну и на них легла вся ответственность за послевоенные трудности Италии, вся горечь разочарования. Страна была в беспокойстве и неопределенности.