Читать онлайн «Кровавый век». Страница 104

Бухарин, как левый революционер, как человек, идеологически близкий к Богданову, был сторонником особой «пролетарской литературы». Идеолог реформизма, он был плюралистом и сторонником гражданского общества. Анализируя выступления Бухарина по этому поводу, С. Коэн пишет: «Пока у него была такая возможность, он способствовал деятельности независимых «добровольных организаций», которые могли бы заполнить «вакуум» между партией-государством и народом… Бухарин, очевидно, надеялся, что тысячи таких «народных ассоциаций», помимо того, что они станут преградой против новой бюрократической тирании, могли бы исправить вред, вызванный «вырождением социальной структуры» в 1917–1921 гг., связать роздробленную нацию в единое общество, расширить и укрепить народные основы большевистской диктатуры».[328] В качестве таких органов «красного гражданского общества» Бухарин рассматривал и сеть газетных корреспондентов, в частности «селькоров».

Михаил Булгаков

В какой мере такой плюрализм отражал позиции Ленина? Возвращаясь к этому вопросу, можем поискать ответ на него не в общих политических декларациях, а в личных литературных вкусах Ленина и Бухарина.

Если говорить о ленинских вкусах, то их полностью характеризует любовь вождя к поэзии Демьяна Бедного. Не тех вульгарных частушек и лубочных подделок под народный вкус («Все в ряды большевиков! Эх-ма! Напирай на кулаков! Эх-ма!»), которые Ленин оценивал как потакающие вкусам масс и не ведущие их вперед, – а возвышенные и простые маршевые стихотворения типа: «Осада, осада! Бойцы Петрограда, победу решаете вы!» Как вспоминала Крупская, больной Ленин часто просил почитать ему такие стихотворения Бедного.

Демьян Бедный

Квартира Демьяна Бедного в Кремле была чем-то вроде большевистского салона. Ленин, заходя к Демьяну, в прихожей умышленно говорил громко, если у хозяина были гости, – чтобы они успели спрятать водку. Бедный сопровождал поезд Троцкого на фронтах войны, и к 30-ти годам у него был свой вагон. Именно после слов своего «стального союзника» Троцкого относительно будущего «пролетарской литературы» в приветствии журнала «Молодая гвардия»[329] Демьян Бедный писал:

Последнее в своей жизни интервью Демьян Бедный давал твердокаменному реакционеру-«кочетовцу» Дымшицу – во времена борьбы Хрущева с интеллигентским «формализмом» он был близок к настроениям журнала «Октябрь».

Стоит вспомнить, что Бухарину нравились Борис Пастернак и Осип Мандельштам! Он принадлежал к тем, кто «восторженно пихал в свой растяжимый зоб «цветы», взращенные болотиною зыбкой», – невзирая на то, что Бухарин ожидал чего-то чрезвычайного именно от «пролетарской литературы».

Борис Пастернак

За партийными дрязгами и непрочными союзами лидеров оппозиции пряталось глубинное расхождение, которое так и не приобрело четкого оформления в годы НЭПа. Ленинско-бухаринская политика сосуществования с «мелкой буржуазией» могла положить начало оформлению новой идеологии мирного сосуществования разных классов и разных культур. Процесс этот, однако, был грубо прерван эпохой Великого перелома.

Ленин боялся натиска примитивных и вульгарных, политически и теоретически недозрелых молодых партийных сил, олицетворением которых он считал Троцкого и Бухарина. Марксистский ортодокс и твердый консерватор революции, носитель революционных традиций народнической интеллигенции, Ленин постиг своим сильным умом, что последующий победный ход революции может опираться не на западноевропейский пролетариат, а на Азию. Он рано стал реальным политиком «скифства», воспетого Блоком. И потому – вдохновителем решительных изменений в стратегии «мировой революции».

Способной на такие решительные изменения политической ментальности оказалась, однако, и более гибкая и лабильная молодая генерация. Ленин в силу того, что принадлежал к старшему поколению революционеров и не понимал «футуризм» молодежи, отождествлял всех этих ультралевых политических и культурных деятелей «модерна» с самонадеянными комсомольскими грубиянами.

Но в новой генерации соединялись разные и несовместимые течения. Массовую основу ее составляли, действительно, малообразованные искренние бойцы революции или карьеристы из социальных низов, вооруженные партийными билетами. А к этим «кожаным курткам» пытались подладиться полубогемные «антиструктурные» группы новых поколений интеллигенции, смелых мастеров с острым ощущением будущего, которые несли в себе силу брожения, унаследованную от культуры Серебрянного века России.

В свою очередь, старые большевистские партийные кадры, как ни странно, обнаруживали все большую склонность к Троцкому, поскольку он – невзирая на свой «небольшевизм» – оставался революционным лидером, которым был и Ленин в своих планетарных стратегических планах победы социализма. У Ленина с его ориентацией на Восток проклевываются следы евразийского «скифства» – по крайней мере, в предлагаемом им названии государства «Союз республик Европы и Азии». Ленин не любил Европу и, живя на Западе, оставался русским и никогда не работал ни в одной из европейских социал-демократических партий (в отличие от Троцкого). Но все же Ленин – наследник русского западничества, лишенный сентиментального этнического «русапетства» и патриотической ограниченности. Ориентированный долгое время на стандарты и авторитеты немецкой социал-демократии, он с трудом преодолевал свое западничество, – но Востока он не знал абсолютно, и азиатские ориентации его были чисто книжно-газетными.

Новая художественная интеллигенция нашла мощную поддержку в Украине и других республиках у национальной молодежи, которая быстро наверстывала отставание бывших провинциальных окраин империи от столичных культурных ячеек.

Традиционный большевистский революционаризм приобретал черты оппозиционного фундаментализма, обвиняя новый режим в бюрократическом перерождении тем более энергично, чем больше вчерашних лидеров оказывались вне сферы привилегированных пайков, квартир и автомашин с государственными шоферами. И здесь молодежный фундаментализм с его тоской по потерянной романтике нередко совмещался с консервативностью аскетического старшего поколения профессиональных революционеров. Это было серьезной опасностью для режима, потому что коммунизм по идеологической природе является течением эгалитарным, а не элитарным. Формирование привилегированной элиты («бюрократизация») есть, с точки зрения «основ марксизма-ленинизма», тяжкий грех. В то же время концепция «стихийности и сознания» толкала к идеологии и практике элитарного ордена с его закрытостью и «чистотой».

И каждый имел своего «настоящего Маркса» и «настоящего Ленина», именем которого хотел прикрыть собственное видение совсем неясного будущего.

В 1926–1927 гг. о Китае говорилось и писалось в СССР так много, как будто там решалась судьба мировой истории. Реально события в Китае к судьбоносным проблемам Европы не имели прямого отношения, и, как показала история через четверть века, они не решили даже судьбу колониального азиатского Востока. Однако для партийных дискуссий о путях мировой социалистической революции китайские события были крайне значимыми. Крах надежд Коминтерна на Китай в конце 1920-х – начале 1930-х гг. поставил под сомнение всю концепцию Ленина – Бухарина относительно маршрутов мировой пролетарской революции. Об этом не говорили громко, всю ответственность возложили на Бухарина как главу Коминтерна и теоретика. Но в действительности речь шла об изменении стратегии коммунизма.

Пекин. Советская открытка, 1930-е годы

А между тем история Китая в XX ст. действительно прекрасно иллюстрирует непридуманный поход «мирового села» против Запада как «мирового города».

Начало XX века – это в первую очередь европейско-китайская война, которая получила название «восстание боксеров». Реально это была война под видом попытки последней маньчжурской династии возглавить народное движение против европейцев – «заморских дьяволов» – для искоренения чужеземных купцов и миссионеров. Взрыв негодования и дестабилизация, связанные с поражением восстания, привели к тому, что весь гнев обратился против маньчжурской династии, свержением которой, в свою очередь, начался период европеизации.