Читать онлайн «Кровавый век». Страница 100

Стоит привести свидетельство Бердяева, данное им еще при первом аресте в 1920 г.: «По убеждениям своим я не могу стоять на классовой точке зрения и одинаково считаю узкой, ограниченной и своекорыстной и идеологию дворянства, и идеологию крестьянства, и идеологию пролетариата, и идеологию буржуазии. Стою на точке зрения человека и человечества, которой должны подчиняться всякие классовые ограничения и партии. Своей собственной идеологией считаю аристократическую, но не во внешнем смысле, а в смысле индивидуальности лучших, наиболее умных, талантливых, образованных, благородных. Демократию считаю ошибкой, потому что она стоит на точке зрения господства большинства…»[312]

Должен был быть выслан и Евгений Замятин после его романа-антиутопии «Мы». Глубокую и страшную антиутопию, по философскому уровню чуть ли не сильнейшую, чем более поздние произведения Хаксли и Оруэлла, Замятин написал в 1920–1921 гг. и передал роман для издания в Берлин Гржебину. Английский вариант романа вышел в свет в 1925 г., а весной 1927-го пражский журнал «Воля России» начал публикацию «Мы» на русском языке. Однако еще в 1922 г. стала известной и была осуждена рукопись романа, и Замятин был арестован. Характерен отзыв большевика, теоретика искусства А. К. Воронского. Мотивируя свое право критиковать еще не опубликованный роман, Воронский тогда, в 1922 г., писал: «…благо революции превыше всего, и других постулатов у меня нет; критиковать же других, тех, кому рот затыкают, считаю приемлемым, потому что за это мы платили кровью, ссылками, тюрьмами и победами. Ведь было же время, когда над нами издевались везде печатно (1908–1917), а мы вынуждены были молчать. Пусть помолчат теперь «они», если уж в конечном итоге так складываются обстоятельства».[313] Однако Замятина не выдворили из СССР. Как сказано в протоколе комиссии ГПУ, «в результате ходатайства т. Воронского об оставлении Замятина в России на предмет сотрудничества его в «Красной нови» высылка временно остановлена до окончания переговоров».

Евгений Замятин

Ленин побаивался, что преемники его пойдут на какие-то либеральные шаги, и, в частности, упрекал Бухарина за неуместную «мягкость» – тот пообещал лидерам II Интернационала, что эсерам и меньшевикам не будет вынесен смертный приговор. Первыми делами ГПУ были подготовка судебного процесса над партией эсеров (о чем ГПУ объявило в феврале 1922 г.) и подготовка расправы с Русской православной церковью. По настоянию Ленина «суд» вынес многим социалистам смертные приговоры, но оставил их живыми как заложников.

После смерти Ленина постепенно все осужденные были освобождены из тюрем и лагерей.

Патриарх Тихон

Борьба с голодом была использована большевиками для того, чтобы ликвидировать попытки церкви и либеральной интеллигенции возродить структуру гражданского общества. Декрет ВЦИК о насильственном исключении церковных ценностей опубликован 23 февраля 1922 г., немедленно последовало воззвание патриарха Тихона с осуждением реквизиции, как кощунства. Сопротивление, которое церковь оказала при попытке конфискации церковного имущества, по инициативе Ленина было использовано для окончательного разгрома православия. 19 марта Ленин написал чрезвычайно секретное письмо в политбюро на шести страницах, в котором, ссылаясь на «одного умного писателя по политическим вопросам» (безусловно, Макиавелли), рекомендовал «пойти на ряд жестокостей… самым энергичным образом в кратчайший срок, потому что длительного применения жестокостей народные массы не вынесут». Поражает не сама по себе задача «провести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией», а указание «придушить сопротивление» духовенства «с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого на протяжении нескольких десятилетий». Для этого нужно было осуществить массовые расстрелы: «Чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии придется нам по этому поводу расстрелять, тем лучше».[314]

Комиссию политбюро по вопросам репрессий церковников возглавил юридически Калинин, фактически – Троцкий. Он же отвечал за репрессии в отношении меньшевиков. Он же сопровождал высылку интеллигенции на «философском пароходе» статьей в «Правде» «Диктатура, где твой хлыст?»

С моральной точки зрения Ленина нельзя обвинять в том, что он лишил российское общество элиты, – он не сомневался, что все эти «попы» и «дипломированные лакеи поповщины» такие же лишние для общества, как и проститутки, которых он приказывал расстреливать безжалостно. Как и другие репрессивные мероприятия «диктатуры пролетариата», расправа с духовной и политической элитой имела целью создать атмосферу ужаса, чтобы парализовать попытки сопротивления власти партии коммунистов.

Репрессии явно ослабли после смерти Ленина. Еще в мае 1922 г. по настоянию Ленина принято решение политбюро о привлечении патриарха Тихона к суду и применении к «попам» «высшей меры социальной защиты». Из Тихона 16 июня 1923 г. выжали покаянное заявление, а 18 марта 1924 г. политбюро приняло решение дело Тихона прекратить. Через год Тихон умер.

Нет никакого сомнения, что коммунистический режим эпохи Ленина – Троцкого был открыто террористическим в отношении тех, кого он считал «врагами рабочего класса», «врагами коммунизма». Конечно, люди, которые когда-то входили в партийно-чекистские комиссии по отбору кандидатов на высылку за границу, а лет через пятнадцать сидели в подвалах НКВД, ожидая расстрела, могли только завидовать своим бывшим жертвам, которые безбедно жили в Париже или Праге. Но, по тогдашним наивным меркам, высылка за пределы «родины пролетариев всех стран» приравнивалось к политическому расстрелу.

Вместе с решительной и жестокой, но быстрой расправой над церковью высылка интеллигенции («Операция») иллюстрирует политику «шоковой хирургии», которую Ленин осуществлял по заветам Макиавелли.

Нужно отметить, что репрессивные мероприятия Ленин планировал как молниеносные, полагая, что «длительного применения жестокостей народные массы не вынесут». Другими словами, террор он рассматривал не как нормальное постоянное состояние, а именно как хирургическую операцию.

В секретных письмах Ленина к съезду партии, которые были предназначены им для обнародования после его смерти, а широкому читателю стали доступны только через полвека, наиболее неожиданным для нас было серьезное опасение Ленина возможности раскола партии на фракцию Троцкого и фракцию Сталина. Более того, из писем Ленина становилось ясно, что такой раскол уже является фактом и нужно только не допустить, чтобы он расколол всю партию снизу доверху.

Очевидно, деление на две фракции стало уже реальностью на верхних уровнях партийной иерархии, но партия как целое не могла расколоться хотя бы потому, что низовые организации не в состоянии были осмыслить, о чем спорят вожди. На заводах члены партии в начале 1920-х гг. составляли 3–5 % коллектива, наибольший процент – среди печатников и деревообработчиков, а не классических «пролетариев» – металлистов или шахтеров. На селе в партячейку входило нескольких человек в волостном центре – председатель волисполкома, может, милиционер, учительница, да еще один-два крестьянина из демобилизованных. Три четверти членов партии имели начальное образование, о серьезной разъяснительной работе партии среди населения не могло быть и речи. Зиновьев писал позже, что перелом в настроениях рабочих в интересах РКП наступил только 1923 г.;[315] трудно сказать, в самом ли деле тогда поддержка коммунистов рабочими стала массовой.

Л. Д. Троцкий

И. В. Сталин

Внутри партии в конце Гражданской войны усилилась враждебность рядовых партийцев к партийно-государственной верхушке. В условиях невероятной бедности раздражало имущественное неравенство в партии: высшие руководители получали по 17-му разряду, как наиболее квалифицированные рабочие. Какой на деле существовал разрыв между наиболее и наименее обеспеченными слоями общества, судить трудно, поскольку обеспеченность измерялась не обычными доходами, а причастностью к государственным «пайкам» и большому числу нерегистрируемых привилегий в невероятно нищей стране. В сравнении с будущими масштабами бюрократического перерождения это неравенство может показаться смешным, но для тогдашней идеологии партии-братства и тогдашнего голодного и аскетического быта выделение властной «комиссародержавной» верхушки составляло крайне опасную угрозу партийной солидарности.