Читать онлайн «Русская религиозно-философская мысль в начале ХХ века». Страница 30

В. Розанов уже знаменит, он проводит «политику независимости» (не принимает участия в сборнике), не занимая вполне ни сторону оскорбляемой, но всегда прощающей его церковной интеллигенции, ни сторону Мережковских с их проповедью новой Церкви. Иллюстрацией его позиции стало выступление 17 июля 1909 г. в «Новом времени» со статьей «Сентиментализм и притворство как двигатели революции», ее итогом – первый разрыв с Мережковскими и Д. Философовым. 25 июля 1909 г. в «Новом времени» было опубликовано продолжение «К психологии терроризма». Последовало резкое письмо Д. Философова от 28 декабря 1910 г. из Франции, которое подвело итог былому «ученичеству»: «Вы должны признаться, что в Ваших „успехах“ есть и капля моего меду. Я много из-за Вас вынес. Благодаря мне Вы стали доступны пониманию многих людей, которые опять-таки, благодаря мне, преодолели многое чуждое для них в Вас»[548].

Выросшие «под крылом» В. Розанова отныне стали относиться иначе к авторитету писателя: им не нравился образ «безнравственного» мыслителя, возникавший в розановских статьях, он уже «дискредитировал» движение. Д. Философов теперь не признает его более принадлежащим декадентству, а это значит – принадлежащим их лагерю. «Декадент» по определению должен быть свободен. А у В. Розанова, по мнению Д. Философова, декадентство «подавлено» пиететом к «нескверному ложу». И Философов пишет: «Ради своей декадентской свободы, ради „сверхчеловека“, которому все позволено, Вы не побоялись не только оскорбить великие страдания революционеров, но и наплевать в бороду мирным честным людям… нельзя подходить к мировой трагедии, совершающейся в России, с декадентской эстетикой»[549]. «Есть люди циники, и я первейший из них. Но свой цинизм я признаю как данное, как „первородный грех“, впадать под власть которого не хочу, потому что люблю… свое святое Я… Вы же … нанесли своему святому Я пощечину»[550].

Статьи В. Розанова, в которых он высказывает нелицеприятное мнение о России и происходящих в ней общественных движениях начинают оскорблять культурных и общественных деятелей, и некоторые, как Б. Струве и епископ Вологодский и Тотемский Никон (Рождественский) отвечают ему в печати, другие, как Д. Философов, считающие писателя близким человеком, на его жалобы отвечают в личной переписке[551].

«<… > Дорогой Вас[илий] Васильевич], должен Вам заявить, что я обеими руками подписываюсь под статьей Струве. Я хотел тоже выступить против Вас в печати, но разные соображения психологического характера меня остановили… я почувствовал, что не найду подходящего тона. Или буду чрезмерно груб, а потому и жесток… И я промолчал. Может быть, это ошибка, недостаток мужества… Ваши. общественные“ выступления страшно нецеломудренны, производят невероятно циничное впечатление. Точно ходите по улице с расстегнутыми штанами. Имейте в виду, что политики чистой воды, вроде Милюкова, Гессен и Кº не обратили на Ваши статьи никакого внимания. Для них Вы, как своеобразная личность, не существуете» [552].

В. Розанов никогда и не претендовал на «целомудренность». В письме 1898 г. к П. Перцову он признавался: «У меня нет целомудрия жизни и целомудрия долга. Связывает ли меня в чем-нибудь, что я – „писатель“, „философ“…? НИ В ЧЕМ. Я, Бог знает, что могу сделать, „вечно погубить душу“ и „репутацию“. Эта безграничность воли ужасно меня тяготит: точно что-то Нероновское»[553].

Эта «безграничность воли», а вернее, сегодня искреннее желание писателя писать о святом и праведном Иоанне Кронштадском, а завтра – поносить Церковь по разным поводам (например, глумиться над церковным праздником Обрезания Господня), многих отталкивала от него. Таким же образом складывались и его личные отношения с людьми: наметившаяся близость интересов перерастала в дружественные отношения, которые потом вероломно рушились какой-нибудь язвительной розановской статьей «исподтишка». В начале их приятельских отношений Д. Философов как-то признался В. Розанову: «Когда я читаю Мережковского, я читаю его мысли, слежу за силлогизмами, решаю задачку, очень интересную», но «ко мне ничего не прибавилось и от меня ничего не убавилось. Когда я читаю Мережковского, я с первой строки вижу, что он хочет сказать… Когда я читаю Вас, то при первом прочтении мне все равно, что Вы пишете… Вы так художественны, что к Вам можно подойти и с чисто художественной точки зрения, даже не будучи согласен с Вами»[554]. Эта «художественность» стиля В. Розанова притягивала к нему людей разных слоев и разного толка, многие принимали ее за особенный дар искренности. Это была присущая писателю способность обнажать высокие и низкие движения своей души, наблюдая за нею с позиций исследователя, и это «обнажение» у В. Розанова часто граничило с потерей «целомудрия» и сказывалось на отношениях с близкими людьми. Так было у В. Розанова в начале его журналистской и писательской карьеры в отношениях с Владимиром Соловьевым.

Вл. Соловьев в 1893 г. сочувственно отнесся к брошюре Розанова «Место христианства в истории». Но уже в 1894 г. В. Розанов выступил в первом номере «Русского вестника» со статьей «Свобода и вера» с опровержением статьи Вл. Соловьева «Исторический сфинкс». Во втором номере «Вестника Европы» философ назвал статью Розанова «елейно-бесстыдным пустословием», подметив, что тот «закон жизни», для которого В. Розанов требует в своих статьях свободы, – есть «закон жизни животной». Последовал обмен колкостями в прессе, а после вышучивания Соловьевым розановского «оргиазма» (основная тема тогдашних статей писателя о поле и браке) отношения были испорчены. В. Розанов продолжал мстить Вл. Соловьеву мелкими «уколами» исподтишка и после смерти философа (он весьма нелицеприятно отозвался о нем в письме к П. П. Перцову)[555].

Так сложилась его переписка с епископом Вологодским и Тотемским Никоном (Рождественским) и игуменьей Ниной. Также в 1903 г. он опубликовал письма новгородского протоиерея А. П. Устьинского, который воспринял идеи В. Розанова о супружеских отношениях в христианстве и другие положения «неохристианства»[556], а затем без спроса на то согласия своего корреспондента – частную переписку с митрополитом Санкт-Петербургским и Ладожским Антонием (Вадковским).

В. Розанов, как и многие деятели культуры России конца XIX – начала XX в., испытал значительное влияние творчества Вл. Соловьева. В 1892 г. между ними установилась переписка и вначале имела дружеский характер. Ответы Вл. Соловьева на письма В. Розанова показывают, что В. Розанов не понимал его как философа. Так, переписываясь с Соловьевым по поводу затеянной В. Розановым публикации писем К. Леонтьева, В. Розанов получил письмо философа от 28 ноября 1892 г., в котором были такие строки:

«Многоуважаемый Василий Васильевич…

Разумеется, я ничего не имею против печатания Вами касающихся меня писем покойного К. Н. Леонтьева… <…>Из замечаний Ваших по поводу вероисповедного вопроса я вижу, что моя действител ьная точка зрения по этому предмету осталась Вам неизвестною. Изложить ее в письме я не нахожу возможным.

< … > Я считал и считаю излишним указывать на положительное значение самим Христом положенного Камня Церкви, но я никогда не принимал его за саму Церковь, – фундамента не принимал за целое здание. Я также далек от ограниченности латинской, как и от ограниченности византийской или аугсбургской, или женевской. Исповедуемая мною религия Св. Духа шире и… содержательнее всех религий: она не есть ни сумма, ни экстракт из них, как целый человек не есть ни сумма, ни экстракт своих отдельных органов. Вот намек, хоть и темный, убедит Вас… что Ваши замечания, справедливы они или нет сами по себе, во всяком случае не имеют никакого отношения к моему образу мыслей…»[557].

Очертив круг отношений В. Розанова с семьей Мережковских и Д. Философовым, мы переходим к отношениям, сложившимся у писателя с церковной интеллигенцией и духовенством. Представление об этом можно получить по письмам, хранящимся в рукописном архиве В. Розанова под грифом «Письма монашествующих»[558]. Значительный объем переписки приводится нами с начала Петербургских религиозно-философских собраний и оканчивается периодом после исключения В. Розанова из ПРФО в 1914 г. ввиду его выступлений по делу Бейлиса.

Письма монашествующих как нельзя лучше очерчивают круг общения и степень влияния писателя на современников. Они демонстрируют как рост авторитета писателя среди представителей церковной среды, так и ту любовь, которою Церковь старалась покрыть «выпады» против нее и хулу на нее одного из ее сынов. Из письма в письмо, увещевая писателя за его неприязнь ко Христу, представители духовенства продолжали любить в нем его литературный талант и его самого. Показательны письма игуменьи Нины, епископа Никона (Рождественского), а также монаха Серапиона[559] и архимандрита Александро-Невской Лавры Василия (Лузина), архимандрита Вениамина (Федченкова), архимандрита «Общества „Первая российская школа трезвости“ Сергиевой пустыни иеромонаха Павла и др. Все они присылали к В. Розанову, как популярному журналисту, пишущему по церковным и религиозным вопросам, свои религиозные сочинения с просьбой отозваться о них. Среди писем к нему священников, иноков, показательно то, что многие сами обращались к В. Розанову, просто находя его адрес в адресной книге, прочитав какую-то из его первых книг. И это было доказательство того влияния, которое оказывал В. Розанов на читателей, благодаря своей особой стилистической манере. На православных читателей большое впечатление производили такие его апологетические статьи, как, например, статья 1909 г. в «Новом времени» о народном почитании протоиерея Иоанна Кронштадтского. Так, например, в 1913 г. автор статьи в «Церковно-общественном вестнике», нелицеприятно отзываясь о резких примечаниях В. Розанова к публикации им в «Литературных изгнанниках» писем Н. Н. Страхова, все же отдал должное таланту писателя, назвав Розанова «психологической загадкой»[560]. Он сказал о сочинениях Розанова: «Богатые проницательными замечаниями и грубыми мыслями… они будят мысль читателя и намечают плодотворные точки зрения в области размышлений над вопросами жизни, особенно религиозными»[561].