Читать онлайн «Первоисточники по истории раннего христианства. Античные критики христианства». Страница 53

Получив подготовку в школах риторики, он вскоре сам стал учителем и долгое время вел образ жизни странствующего софиста, выступавшего в различных городах Греции с лекциями. В 165 г. он поселился в Афинах, где прожил двадцать лет. На старости лет он получил должность судьи в Египте. О последних годах жизни Лукиана, об обстоятельствах и дате его смерти ничего не известно.

Литературное наследство Лукиана довольно значительно; но из приписываемых ему 82 произведений бесспорно ему принадлежат 48, бесспорно подложны 7, остальные 27 сомнительны. Лучшие его произведения справедливо заслужили бессмертие, ими зачитывались и зачитываются до сих пор, а Рабле и Свифт использовали их для своих гениальных сатир. Но, хотя Лукиан затмил и оставил далеко позади себя софистов и литераторов своего времени, он сам был сыном своего века, и, отражая в своем творчестве разложение рабовладельческого античного общества, будучи сам продуктом этого разложения, хоть и необычайно ярким и красочным, он не сумел дать ничего положительного ни в области философии, ни в области морали и политики. Он не принадлежал ни к какой философской школе, все они вызывали в нем скептическое отношение к себе; но и философская школа скептиков в такой же мере предмет его насмешек, как и ненавистные ему киники. Он развенчивает богов, высмеивает философов, разоблачает шарлатанов, издевается над легковерием, жадностью, скопидомством. Он не щадит и тех философов, к которым относится с уважением, — Эпикура, Демокрита, Пифагора и других. В диалоге «Vitarum auctio» он выводит на продажу с аукциона руководителей различных философских школ, причем Сократ идет за 2 таланта, Пифагор — за 10 мин, Диоген — всего за 2 обола, а Демокрита и даром не берут. Свою житейскую философию он формулирует в «Гермотиме»: «Быть трезвым и ничему не верить»…

«О кончине Перегрина» мы даем в переводе под ред. Ф. Зелинского, изд. Сабашниковых. М., 1915.

Второй раз Лукиан вскользь упоминает о христианах в своем памфлете «Александр, или Лжепророк». Произведение это, которое Лукиан адресовал своему другу Цельсу (см. ниже, с. 263), описывает «жизнь Александра из Абонотиха, его выдумки, проделки и предсказания». Этот шарлатан, которого Лукиан едко и остроумно высмеивает, имел немало поклонников; он пытался даже создать какую-то свою религию; по словам Лукиана, он «установил какие-то мистерии, продолжавшиеся три дня подряд, с шествиями, в которых участвовали носители факелов и жрецы, объяснявшие священнодействие».

«…Первый день мистерий начинался возгласом: «Если какой-нибудь безбожник, христианин или эпикуреец придет подсматривать наши тайные богослужения, он будет изгнан; верные пусть приступают к таинствам в честь бога, в добрый час». Непосредственно после этого возгласа происходило изгнание. Александр первый произносил: «Христиан — вон», а толпа отвечала: «Вон эпикурейцев». Затем происходило священное представление» (Alex. 38; ср. также Alex. 25).

Странное на первый взгляд сопоставление христиан с эпикурейцами и безбожниками объясняется тем, что верующим римлянам и эллинам христиане, отвергавшие культ официальных римских богов, представлялись людьми без веры; христианам поэтому не раз предъявляли обвинение в «безбожии». Понятно, что всякого рода религиозные проповедники и шарлатаны прибегали к этому приему опорочивания в глазах верующей массы своих христианских конкурентов. Картинка, нарисованная Лукианом, надо полагать, близка к действительности и показывает наглядно, каковы были отношения между «языческой» массой и христианами.

Лукиан желает Кронию благоденствия.

1. Со злосчастным Перегрином, или, как он любил себя называть, Протеем, приключилось как раз то самое, что и с гомеровским Протеем [343]. Ради славы он старался быть всем, принимал самый разнообразный облик и в конце концов превратился даже в огонь: вот до какой степени он был одержим жаждой славы! Итак, теперь сей почтенный муж превращен в уголь по примеру Эмпедокла [344], с тою лишь разницей, что Эмпедокл, бросаясь в кратер Этны, старался это скрыть, он же, улучив время, когда было самое многолюдное из эллинских собраний, навалил громаднейший костер и бросился туда на глазах всех собравшихся. Мало того, Перегрин за несколько дней до своего безумного поступка держал перед эллинами соответствующую речь.

2. Воображаю, как ты будешь смеяться от души над глупостью старикашки. Мне кажется, я слышу твои восклицания, какие я в праве от тебя ожидать: «Что за нелепость, что за глупая погоня за славой!» За этими последуют и другие восклицания, которые у нас вырываются при виде подобных вещей. Но ты можешь говорить все это вдали от места происшествия и не подвергаясь опасности, а я говорил у самого костра, еще раньше перед громаднейшей толпой слушателей, причем некоторые, восхищавшиеся безумием старика, негодовали, а впрочем нашлись и такие, которые и сами смеялись над ним. Но все же философы-собаки [345] чуть-чуть было не растерзали меня, как настоящие собаки разорвали Актеона или вакханки его родственника Пенфея [346].

3. Ход действия был таков. Автора ее ты знаешь, что это за человек и сколько он сочинил драм в течение всей своей жизни, превзойдя этим даже Софокла и Эсхила. Что касается меня, то я, лишь только пришел в Элиду [347], стал ходить по гимнасию [348], слушая какого-то киника, который громким, хриплым голосом вопил о всем известных, избитых вещах, призывая к добродетели, и всех просто-напросто поносил. Свою ругань он закончил на Протее. Я постараюсь, насколько смогу, точно передать по памяти, что говорилось. Ты же можешь представить себе это вполне отчетливо, так как ты неоднократно присутствовал при выкриках этих философов.

4. Киник говорил: «Находятся люди, которые смеют называть Протея тщеславным! О мать-земля, о солнце, о реки, о море, и ты, отчий Геракл! И это говорится о Протее, который сидел в заключении в Сирии, который подарил родному городу пять тысяч талантов [349], который был изгнан из Рима, который яснее солнца, который может состязаться с самим владыкой Олимпа! Решил Протей удалиться из этой жизни при помощи огня — вот и приписывают это его тщеславию. А разве не поступил точно так же Геракл? Разве не от молнии пострадали Асклепий и Дионис? Наконец, разве не бросился Эмпедокл в пламя кратера?»

5. Когда Феаген — таково было имя крикуна — произнес эти слова, я спросил одного из присутствующих, что значит упоминание огня и какое отношение имеют к Протею Геракл с Эмпедоклом? Тот ответил: «Протей спустя короткое время сожжет себя на Олимпийских играх». «Как, чего ради?» — спросил я. Тогда мой сосед попытался было все рассказать, но киник так кричал, что не было никакой возможности слушать кого-либо другого. Пришлось поэтому выслушать дальнейший поток речи киника, а также и самые удивительные преувеличения относительно Протея. Киник не находил возможным сопоставлять с Протеем не только Диогена Синопского [350] или его учителя Антисфена, но даже самого Сократа. Зевса он вызывал на состязание. Под конец все же ему заблагорассудилось признать Зевса равным с Протеем, и речь свою он закончил приблизительно так:

6. «Жизнь, — говорил он, — видела два величайших произведения — Зевса Олимпийского и Протея; создали их художники: Зевса — Фидий, а Протея — Природа. Но это произведение искусства теперь удалится, восседая на огне, от людей к богам и оставит нас осиротелыми». Когда он, обливаясь обильным потом, все это изложил, то стал ужасно смешно плакать и рвать волосы, впрочем весьма осторожно, чтобы на самом деле не выдернуть их. Наконец некоторые из киников увели рыдающего, стараясь его утешить.

7. После него немедленно выступил другой оратор, — не дожидаясь, пока толпа разойдется, — чтобы принести свое возлияние на пылающую еще жертву предшественника. Сначала он долго смеялся, причем видно было, что он делает это от всего сердца, а затем стал говорить приблизительно так: «Так как проклятый Феаген закончил свою поганую речь слезами Гераклита, то я, наоборот, начну смехом Демокрита» [351]. После этих слов он опять стал долго смеяться, так что многих из нас заставил делать то же.

8. Затем, успокоившись, он сказал: «Разве можно, господа, поступать иначе, когда слушаешь такие забавные речи, когда видишь, что пожилые люди ради презренной славы готовы чуть не кувыркаться у всех на глазах? А чтобы вы могли знать, что за произведение искусства намерено себя сжечь, послушайте меня, человека, наблюдавшего с самого начала образ мыслей Протея и исследовавшего его жизнь. Некоторые же вещи я узнал от его сограждан, а также от лиц, которые хорошо должны были его знать.