Читать онлайн «Козел отпущения». Страница 41

Жан-Пьер Вернан, говоря о «фармаке», настолько же отклоняется от мифа, насколько и я, когда говорю о козле отпущения. Но в отличие от Жан-Пьера Вернана, я не испытываю ни малейших колебаний; я могу превосходно оправдать это отклонение и сознаюсь, что филологи-позитивисты вызывают у меня смех. В сущности, я отклоняюсь от мифа не больше и не меньше, чем они сами отклоняются от Гийома де Машо, когда читают его так же, как мы все его читаем.

Почему эрудиты-позитивисты одобряют, когда дело касается Гийома де Машо, то, что они же абсолютно запрещают во имя буквальной точности, когда дело касается Эдипа и его мифа? Они ответить не могут, но я легко отвечу за них. Они действительно понимают Гийома де Машо и они не понимают мифа об Эдипе, они не понимают того, что им вроде бы важнее и интереснее всего, именно потому, что они фетишизируют великие тексты, в которых нуждается западный гуманизм, чтобы оправдать себя перед лицом Библии и Евангелий. Так же обстоит дело и с нашими воинствующими борцами с этноцентризмом, которые защищают всего лишь очередной вариант той же иллюзии. Почему же употребление козла отпущения по отношению к Гийому де Машо они не осуждают за этноцентризм?

Я постоянно возвращаюсь к Гийому с риском утомить моих читателей не потому, что он так интересен сам по себе, а потому, что та интерпретация, которую мы ему даем, решительно отклоняется от текста, просто в силу того, что она радикально структурна. Она основана на принципе, о котором в тексте нигде нет и речи; но от этого она не делается менее неприкосновенной, даже неколебимой. Поскольку я никогда не делаю с текстами, о которых говорю, ничего большего, нежели то, что эта наша общая интерпретация делает со своим текстом, то она служит мне превосходной контрольной проверкой — самым быстрым, самым понятным и самым надежным средством для искоренения тех ложных идей, которые размножаются в наше время — не только в области мифологии и религии, но и везде, где дело касается интерпретации. Эта интерпретация ведет нас прямо к той упадочности, которая прячется за «радикальными» претензиями современного нигилизма. Повсеместно торжествует пагубная идея, будто истины нет нигде — и особенно в текстах, которые мы интерпретируем. Против этой идеи нужно выставить ту истину, которую все мы без колебаний извлекаем из Гийома де Машо и колдовских процессов. Нужно спросить у наших нигилистов, отрекаются ли они и от этой истины и все ли «дискурсы» в их глазах действительно эквивалентны, независимо от того, исходят ли они от гонителей или от тех, кто изобличает гонение.

Я так долго излагал ошибочное истолкование, предметом которого стала моя работа, не из полемического задора, а потому, что эта ошибка лишь усугубляет и повторяет как минимум трехвековую ошибку нашей интерпретации отношений между Библией и религией как таковой. Это ошибка общая христианам и их противникам; в самом главном они ведут себя строго симметричным образом подобно настоящим братьям-врагам, какими они действительно являются и какими решили пребывать и впредь. На самом деле они только своей ссорой и дорожат, потому что только ею и держатся. Не смейте покушаться на эту ссору, не то на вас накинется целый свет. У антихристиан и христиан одно и то же представление об оригинальности. Как всем известно, начиная с романтиков быть оригинальным — значит говорить не то, что твой сосед; значит всегда производить нечто новое в том смысле, в каком бывают новыми школы и моды; значит заниматься инновациями, как выражаются сегодня наши чиновники и наши идеологи, в эпоху, которая утратила даже способность обновлять собственные ярлыки и непрестанно качается между именами «модерн» и «новое время», не умея вообразить нечто третье.

Вот это представление об оригинальности и доминирует в дискуссиях относительно Евангелий. Предполагается, что Евангелие и вслед за ними христианская религия были бы по-настоящему оригинальны, если бы говорили не о том, о чем говорят все остальные религии. А они говорят в точности о том же самом. Уже несколько веков нам это тождество доказывают наши этнографы и наши историки религии — собственно, этим тождеством вся их наука и вдохновляется.

Посмотрите, как примитивны эти Евангелия! — твердят нам на все лады наши самые модные ученые. Посмотрите только на эту коллективную казнь во всей красе, словно в самых диких мифах. Посмотрите только на эту историю козла отпущения.

Надо же, как интересно: когда речь заходит о так называемых «этнографических мифах» самих по себе, никто и не вспоминает о насилии. Ранжировать мифы и религии по примитивности и особенно по большей или меньшей дикости не разрешается. За этой «этноцентрической проблематикой» не признают никакой важности. Но как только речь заходит о Евангелиях, то прибегать к этим терминам становится не только возможно, но даже похвально.

На меня сильное впечатление производит эта манера видеть вещи, и я обеими руками аплодирую заявлениям этнографов. Они правы: Евангелия действительно говорят о том же событии, что и мифы, они говорят об учредительном убийстве, расположенном в центре всякой мифологии, и (этнографы опять-таки правы) больше всего Евангелия похожи на самые примитивные мифы, так как именно примитивные мифы, как правило, говорят об этом убийстве открыто, а мифы более развитые тщательно затушевывают это убийство или его трансформируют.

Этнографы думают, что раз Евангелия говорят о том же событии, что и мифы, значит они и сами должны быть мифическими. Наши друзья забывают только одну вещь. Можно говорить о том же самом убийстве — но не тем же самым образом. Об этом убийстве можно говорить так, как о нем говорят убийцы, и об этом же убийстве можно говорить так, как о нем говорит жертва — и не просто некая жертва, но та уникальная жертва, какой является Христос Евангелий. Эту жертву можно назвать уникальной, не впадая при этом в сентиментальную набожность или сомнительное умиление. Она уникальна потому, что она ни разу, ни в одном пункте, не подчиняется гонительской перспективе — ни позитивно, то есть искренне соглашаясь со своими палачами, ни негативно, то есть глядя на этих палачей в мстительной перспективе, которая всегда остается лишь перевернутым воспроизведением первой гонительской репрезентации, ее миметическим повторением.

Именно полное отсутствие позитивного или негативного сообщничества с насилием и необходимо, чтобы окончательно разоблачить систему основанной на насилии репрезентации, то есть систему всякой репрезентации вообще — за исключением самих Евангелий.

Именно в этом состоит и истинная оригинальность Евангелий, и их возврат к первоначалу — возврат, который, разоблачая первоначало, его отменяет. А то постоянное повторение первоначала, которое характерно для мнимой оригинальности инноваций, основано на сокрытии и маскировке этого первоначала.

Христиане не поняли подлинной оригинальности Евангелий. Они присоединились к концепции своих противников. Они решили, что Евангелия не могут быть оригинальны, если они не говорят о чем-то совершенно ином, нежели мифы. Поэтому они либо смиряются с мнимой неоригинальностью Евангелий и исповедуют туманный синкретизм (и тогда их личное кредо кажется очень отсталым по сравнению, например, с кредо Вольтера), либо они, оставаясь внутри той же системы мышления, тщетно пытаются доказать тезис, в точности противоположный тезисам этнографов: что Страсти приносят нечто радикально новое во всех отношениях.

Они усматривают в суде над Иисусом, во вмешательстве толпы, в распятии событие, уникальное само по себе — в качестве исторического события. Евангелия же, напротив, говорят, что Иисус находится в том же самом положении, что и все прошлые, будущие и нынешние жертвы. Богословы видят здесь только метафору, более или менее метафизическую и мистическую. Они не понимают Евангелия буквально и склонны фетишизировать Страсти. Сами того не сознавая, они продолжают дело своих противников и дело всякой мифологии. Они ресакрализуют насилие, десакрализованное евангельским текстом.

Ошибочность такого подхода доказывается тем, что в самом тексте Евангелий встречается еще один пример коллективного убийства — отличающийся в фактических деталях, но по своему механизму и по отношениям между участниками совершенно идентичный Страстям. Я имею в виду убийство Иоанна Крестителя. Я разберу рассказ о нем у Марка. Хотя это текст относительно краткий, он поразительно четко изображает миметические желания, а затем миметические соперничества и, наконец, вытекающий из рассказа в целом эффект козла отпущения. Невозможно считать этот текст простым отражением или дублетом Страстей. Различия слишком велики, чтобы мы могли заключить, будто у двух рассказов один и тот же источник или даже что они друг на друга как-то повлияли. Сходство между двумя рассказами объясняется, во-первых, идентичной структурой изображенных событий и, во-вторых, предельным мастерством обоих евангелистов в проведении общей для них концепции индивидуальных и коллективных отношений, составляющих эти два события, — миметической концепции.