Читать онлайн «Философия психологии. Новая методология». Страница 53

В-третьих, принцип не может быть опредмечен, не утеряв при этом своих свойств, как-то: повсеместной распространенности, доказательной значимости, открыто-системности и т. д., не перестав быть собственно принципом. А иного и предположить нельзя, поскольку, опредмечивая, мы переходим из сферы нового языка в сферу старого, мы создаем «плюс-ткань» и отрываемся от реальности. Опредмеченный принцип – это уже не принцип ни по форме, ни по сути. Опредмеченный принцип – это уже состояние, а не процесс, каким является собственно принцип, он, подобно акуле, – умирает, остановившись.

В-четвертых, принцип не может являться непосредственным доказательством в предметной и вещественной сфере. Системы старого и нового языка по большому счету не конгруэнтны друг другу, имеют разные «системы координат», разную метрику, и поэтому было бы верхом безумия пытаться наводить порядок в одной из них силами другой. Если использовать аллегорию, это примерно то же самое, как если бы аппаратура на 220 V оказалась в розетке на 360 V.

Наконец, в-пятых, при использовании принципа необходимо учитывать феномен семантической слабости языка. Мы уже несколько раз отсылали читателя к вопросу о семантической слабости языка, и теперь пришла пора кратко осветить его. Именно он объясняет, почему мы испытываем столько сложностей при необходимости изложения материала, связанного с принципом, возможностью и проч. Но мы полагаем, что такой феномен весьма естественен и его легко можно пояснить, обратясь к гносеологическому местоположению языка.

Язык начинает свой отсчет от мира вещей, но мы же, рассуждая о возможности и принципе, находимся куда «глубже», тут еще нет вещей, а коли так, то и язык не способен выполнить свою семантическую функцию. Мир вещей и, соответственно, мир закономерностей – это структуры «над-стоящие» относительно возможности и принципа. Когда мы начинаем говорить о принципе, мы естественным образом испытываем определенную сложность, потому что язык просто не предназначен для объяснения таких категорий, его функции совершенно иные.

Иначе и быть не могло, кроме того, возникающие сложности обусловлены еще и тем, что язык – это то, что теснейшим образом связано с реальностями материального и идеального мира, а принцип представляет собой совершенно иную реальность, так что «семантическая слабость языка» здесь представляется нам весьма естественной. Но ведь язык проявляет свою семантическую слабость и тогда, когда пытается говорить о вещах и закономерностях. Сейчас мы представим эту проблему, чтобы показать, что авторитет языка, жестко привязанного к «объективной» реальности, упал еще до того, как его репутацию подмочила теория возможности.

Феномен семантической слабости языка указывался многими исследователями. Так, например, он проявляет себя в восточной философской традиции: «Нирвана не описываема, потому что никакие представления ограниченного разума не могут быть приложимы к Тому, что выходит за границы ограниченного разума. Если бы два Мудреца, которые реализовали нирвану, случилось бы, встретились, пребывая в оболочке тела, между ними было бы интуитивное и взаимное понимание того, что есть нирвана; но их человеческая речь была бы совершенно неадекватной для ее описания, даже если бы один из них описывал нирвану другому, еще в значительно меньшей степени это возможно описать тому, кто не реализовал ее».[135] Неспособность языка назвать то, что не относится к миру вещей (процессуально по своей сути), позволяет использовать лишь «отрицательные» определения. Единственно возможными определениями, с помощью которых сам Будда определял нирвану, были «негативные определения»; так, он говорил, что нирвана – это «не становленное, не рожденное, не производимое, не имеющее формы» и т. д. Так что понять, что же такое нирвана, даже из слов божества представляется весьма непростым делом, Будда фактически отсылает к психологическому опыту, но не более того.

Причины, определившие возможность появления феномена языковой семантической слабости, своеобразно и интересно описаны у М. Фуко в его работе «Слова и вещи»: «Наконец и прежде всего, внутренний анализ языка противостоит той первичности закона „быть“, которая приписывалась ему в классическом мышлении. Глагол этот царил в языке, поскольку он был некой первоначальной связью между словами и поскольку он обладал важной способностью утверждения; он отмечал начало языка, выражал его специфику, прочно связывал его с формами мысли. Напротив, самостоятельный анализ грамматических структур в практике с XIX века вычленяет язык, рассматривает его как автономное формирование, разрывая его связи с суждениями, атрибутивностью и утверждением. Тем самым оказывается разорванным онтологический переход между „говорить“ и „думать“, обеспечиваемый глаголом „быть“, и язык тут же обретает самостоятельное бытие, а в этом бытии содержатся управляющие им законы».[136]

С чем мы сталкиваемся? После того как «язык» стал предметом, он утерял возможность быть тем, что мы «думаем», то есть лишился смыслообразующего, как, впрочем, и многих других свойств. Таким образом, мы семантически можем «думать» то, чего сказать никак не можем, а также способны понять то, что не можем удовлетворительно объяснить. Отсюда родился известный афоризм, согласно которому «мысли всегда красивее слов». Согласно этому же положению, ни одно определение никогда не сможет передать сути определяемого. По этой же причине человек, использующий в повседневной жизни два и более языка, не сможет вразумительно ответить на вопрос, на каком же все-таки языке он думает. Итак, феномен семантической слабости многообразен, поэтому и изложение собственно принципов мы попытаемся сделать не столько конкретным, сколько дающим «ощущение» предмета.

Завершая изложение основных положений теории принципа, мы должны рассказать о том, как же «находить» принципы, каков метод их определения. Впрочем, этот метод уже был нами представлен как «метод принципа». Формулируя этот метод, мы основываемся на следующих положениях.

Первое и самое важное положение теории принципа состоит в том, что принцип распространен на все и проявляет себя везде, следовательно, для того чтобы увидеть «новый» принцип, необходимо обратиться к двум сопоставимым по структуре организации, но контекстуально совершенно отличным друг от друга системам и усмотреть в них синонимичные процессы. Это проявит себя «синхронной вибрацией» данных процессов в обеих системах. Причем важна не внешняя схожесть, а аналогичность динамики этих процессов. После того как исследователю удастся уяснить себе принцип, организующий, в числе прочих, обе данные системы, он должен вычленить суть своей находки и проверить действенность этого принципа на любой другой модели или системе.

Если принцип по результатам такого апробирования окажется действительно всеобщим, то дело уже только за названием. Главные требования к обозначению принципа заключаются в следующем: во-первых, оно должно быть максимально не предметным, во-вторых, название должно быть заведомо конгруэнтным для любой системы и контекста, и в-третьих, оно не должно перекрывать названий уже определенных к этому времени принципов. Такая опасность всегда существует, поскольку принцип действительно един и всякое членение его искусственно и оправдывается лишь требованием технологичности, предъявляемым к методологической системе. Поскольку же единство целостного Принципа существует как базовое допущение, неизбежно происходит терминологическое взаимоперекрывание одного принципа другим, а это обязательно помешает дальнейшему научному поиску. Таким образом, название принципа должно быть процессуально, нефактуально и обеспечивать технологичность методологии, оперирующей этими принципами.

По большому счету все то, что мы называем отдельно взятыми принципами – центра, отношения, целостности, третьего и проч., – это один большой, разделенный нами Принцип. Остается только поражаться тем подчас фантастическим взаимосвязям и взаимопереплетениям, которые образуют принципы между собой. Принцип, взятый в одиночку, подобен мальку, выброшенному на берег волной, совокупность же принципов подобна завораживающей игре синих китов – гигантов океана. Представление о целостном Принципе весьма правдоподобно, хотя больше имеет, что называется, академический интерес. Чтобы разрешить эту заминку, психософия использует понятие «взаимовозможности принципов», что, впрочем, вряд ли является серьезным искажением. Более того, разъяснение отдельно взятого принципа невозможно, принципы «играют», по крайней мере, хотя бы в паре, лишь в совокупности они могут быть основой технологии методологического исследования. Поэтому в следующих разделах, излагая содержание принципов, мы будем говорить сразу о двух, а то и трех, иначе любое повествование бессмысленно.